Макей и его хлопцы - Александр Кузнецов

Партизаны окружили приземлившийся самолёт. Трое лётчиков в теплых комбинезонах, в шлемах и высоких, словно ботфорты петровских времен, меховых унтах, вышли из кабины на крыло самолёта.

— Привет советским партизанам! — крикнул один из них.

— Привет сталинским соколам! — ответили им партизаны и, подхватив своих гостей, спускавшихся с крыла, принялись их обнимать, как братьев. Буквально каждый партизан потискал гостя в своих объятиях. Один из лётчиков сказал:

— Ну, братки, нам пора! Там у нас в фюзеляже подарки для вас, берите их, передавайте приветы родным и знакомым.

Партизаны приняли от лётчиков оружие, ящики с патронами и толом.

Автоматы были завернуты в промасленную бумагу, Снимая её, партизаны с удовлетворением читали выжженные на ложе каждого автомата слова: «Смерть немецким захватчикам!» Бее шумно восторгались оружием.

— Это вам подарок от генерала Румянцева. Сын у него, что ли, говорят, в партизанах? Вот ему именной автомат от отца.

— Он здесь, — сказал Макей и, взяв из рек лётчика автомат, передал его Юрию Румянцеву.

Вскоре на самолёт посадили раненых, погрузили почту. Самолёт побежал по полю и, подпрыгнув, поднялся в воздух. Партизаны с земли махали лётчикам шапками.

VIII

В светлом небе блестит прозрачно–ясный диск луны. Деревья, покрытые мягким, пухлым снегом, стоят не шелохнувшись. Макей и комиссар Хачтарян молча идут по лагерю. Несмотря на поздний час, партизаны не спят. В окнах почти всех землянок тускло мерцают огни. Хлопцы приспособились из свиного сала лить свечи: свернут бумажную трубочку, протянут через неё шнурок, прибитый одним концом к доске, и заполняют трубочку расплавленным салом. Сало на холоде моментально застывает и свеча готова. Об этом сейчас сказал Макей комиссару. Комиссар улыбнулся ц ответил стоим обычным:

— Хитрый авчина, эти макэевцы.

Вот землянка, в коюрой живут Мария Степановна, Броня, Даша и Оля Дейнеко.

— «Нэвольно к этым грустным бэрэгам мэня влэчэг нэвэдомая сила», — пропел Хачтарян и дружески подтолкнул Макея. — Может быть, кацо, зайдем? — кивнул он кудлатой головой в сторону землянки, из которой донесся звонкий смех. Там же послышался мужской голос.

— Кто‑то не дремлет, не как мы с тогой, комиссар, — засмеялся Макей.

— Каму же быть как нэ Пархамцу!

Последнее время Пархомец частенько заглядывал в эту землянку, и звонче всех там звенел смех Даши. ОнД радовалась своему выздоровлению, тому, что скоро пойдёт на боевые операции и тому, что её любит этот красивый белокурый хлопец, Иван Пархомец.

Комиссар и командир, постояв с минуту перед землянкой, пошли дальше. «А вот и пулемётчики бравые молодчики». Из пульвзвода доносится песня. Слышнее всех звенит голос Юрчука, командира пулемётчиков:

А мне с жинкой не возиться,А мне с жинкой не возиться,А табак и люлька казаку в дорогеПри-го-дит-ся!

— Украинцы всё‑таки умеют петь, комиссар, — не то с завистью, не то утверждая, заметил Макей.

— А какой народ цэ умэет петь? — спросил комиссар и продолжал:

— Всякий народ умэет петь. Только, чем болшэ народ, тэм у нэго болшэ песен, разнаабразнее мативы. В этом атнашэнйи, па–моему, русские занимают пэрвое мэсто.

— Это, пожалуй, верно, — согласился Макей и прикоснулся к рукаву комиссара. — Послушай‑ка, Аганес.

Они остановились, прислушиваясь.

В нашем «доме печати» гвалт. Эти академики вечно спорят. Скажи слово, и сразу спор разгорится.

— Зайдём, кацо, — предложил комиссар.

Дверь в «доме печати» занавешена клетчатой кодрой. «Чего это им деревянную дверь не повесят?» — подумал Макей, отодвигая тяжелый занавес в сторону и втискиваясь в землянку. Там сразу все смолкли.

— Эх, натапили! — сказал комиссар.

— Раздевайтесь, — предложил Свиягин. — Это вам с холода кажется, что здесь жарко. С холода всегда так. Закон физики!

— О чём спор?

— Да, вот, товарищ комбриг, наш многоуважаемый редактор журнала великорусский шовинизм проповедует, —отвечает с улыбкой политрук Байко, — говорит, что так как белорусский язык тяготеет к русскому, то их надо слить в один язык, в русский.

— Что такое? — распаливая трубку, спросил Макей. Трубка не разгорелась и он её сунул в карман, вспомнив, что здесь курить строго запрещено. «Народ! — улыбнулся про себя Макей. — Люблю таких молодчаг, которые и пером, и штыком умеют славно воевать».

Новик, скомкав свою бороду в кулак, сказал:

— Мне кажется, белорусский язык тяготеет более всего к французскому.

— Ха–ха–ха! — рассмеялся комиссар. — Вот так дагаварылись!

— Нет, серьезно, — продолжал, улыбаясь, Новик. — Вот, послушайте, чем это не французская благозвучность?

И он!, гнусавя, произнёс:

— Алёна лён трэ, Опанас тэля пас».

Все рассмеялись.

Выступил комиссар:

— Должен сказать, что палитика партии против механического смыкания языков двух нацианальностей. Значит, от этих разгаворов адын вред. Они на руку нашим врагам. Вазможно, придёт такое врэмя, когда эти два языка сальются в адын язык. Но тэперь рано аб этом гаварыть.

— Значит, мы не имеем права выдвигать новые вопросы, ставить новые проблемы, пока не вынесено правительственное решение? — запальчиво сказал Свиягин. — А как же будет развиваться наука? Да ведь мы не догматики! Мы не боимся лсмать старые отжившие понятия, если они стали отжившими и теперь только мешают историческому прогрессу. Этому нас учит Коммунистическая партия.

Беседа затянулась далеко за полночь. Уже два раза входил дежурный с предупреждением, чтобы расходились, но каждый раз, увидев здесь комбрига и комиссара, незаметно удалялся.

Утром в отряд Макея пришли Катя Мочалоза и Аня Цыбуля. На них надеты были коротенькие шубки, на головах шали, на ногах валенки — у Кати чёрные, у Ани — серые. Белый иней запорошил тёмные пряди волос, выбившихся из‑под шали незнакомой дезушки.

— Хлопцы! — закричал кто‑то, — Чилита пришла!

— Алёнушка! — радостно воскликнул Румянцев, вышедший из землянки на шум. Он пожал Ане руку и сказал, обращаясь к друзьям:

— Пулемётчица, второй номер, товарищ Иыбуля.

От мороза и смущения лино девушки пылало, в глазах вспыхивали радостные огоньки. «Она у партизан. Юрко жив».

— Юрко? — шёпотом спросила она Румянцева. — А это кто? Какой страшный!

К ним подходил Хачтарян; в чёрном длинном казакине, в шапке–кубанке. Глаза его были задумчивы и печальны.

— Это наш комиссар.

— Он злой?

Но в это время комиссар подошёл к девушкам.

— Здравствуйтэ, ахчик! — и улыбнулся.

Голос его мягкий, грудной, а улыбка такая милая и обаятельная, что Аня сама протянула ему руку.

— Цыбуля, — отрекомендовалась она.

— Маладэц, кацо! Это, значит, ты на Лисичке фашистов била?

Аня отрицательно покачала головой и сказала, что это хлопцы–макеевцы, а она только подносила патроны. Но польщённая похвалой комиссара, она счастливо улыбнулась ему.

Узнав как‑то, что начштаба Стеблев идёт на диверсию, Аня решила пойти с ним. Напрасно Макей уговаривал её не ходить. Напрасно Стеблев ворчал, что «баб не берёт». Аня настояла на своём.

Через неделю Стеблев со своей группой вернулся в лагерь. Он спустил под откос два вражеских эшелона. Но Ани не было. В завязавшейся перестрелке она была ранена и попала в руки врага. Только через месяц партизаны–макеевцы узнали, что её расстреляли в Могилевской тюрьме. Многие хлопцы тогда повесили головы, а всех ниже опустил её Юрий Румянцев.

IX

Броня, ставшая женой Макея, перешла к нему. Комиссару Хачтаряну пришлось перейти в штабную землянку.

В отряде Броня ничем особым себя не проявила. Многим партизанам, смотревшим на каждого человека с точки зрения его бсевых качеств, она прямо не нравилась.

— Не такая должна быть жена у нашего комбрига. — говорил Прохоров, стоя в центре группы партизан.

— Конечно, она красивая, — мечтательно заключил он.

Румянцев сбил на затылок шапку, хитро сощурил на Прохорова свои плутоватые глаза:

— А ты что хочешь, чтоб у Макея была не жена; а солдат? У него для этого есть адъютант Елозин.

Ребята расхохотались. Не всем же, в самом деле, быть героями. Хватит с неё и того, что она печатает газету, журнал «Чапаевец», воззвания к народу, сводки Совинформбюро: каждому своё! По правде сказать, она в Кличеве хватила горячего до слёз. И там вела себя мужественно. Лось чудеса рассказывал о ней.

— Тише, Макеи сюда идёт.

— Веселый! — сказал, улыбаясь, Прохоров и туг же на все пуговицы застегнул кожанку.

Хотя Макей и не улыбался, лицо его сияло и сразу чувствовалось, что на сердце у него большая радость. Трубка–носогрейка дымилась, словно паровозная труба. Партизаны встали, повернулись лицом к подходившему Макею, вытянулись, держа руки по швам.