Красавица и генералы - Святослав Рыбас

Вот уже открылся затянутый утренним туманом Новочеркасск!

Подвода с залепленными густой грязью колесами медленно катилась по раскисшей дороге. Казак-возчик шел рядом и, прищурившись, вглядывался в белесую пелену.

- Не видать собора, - вымолвил он, ни на кого не глядя. - Не в добрый час въезжаете.

Нина как будто не расслышала. Она смотрела с нетерпением на медленно приближающийся каменный мост через Западенскую балку, темнеющую внизу голыми сырыми деревьями, за которой начинался город. Запах каменноугольного дыма, доносившийся с вокзала, будоражил ее.

Вот и мост, и Александровские триумфальные ворота с двумя мокрыми гениями наверху, знаменами и пушками. Улица по-прежнему вся в тумане, по обе стороны видны заборы, маленькие салочки с вишнями и сиренью. Скрипит телега, размеренно движутся забрызганные грязью ноги лошади. Улица поднимается и поднимается в гору, минует Западенский базар, где смутно белеет Михайловский собор, ползет и ползет дальше, открывая теперь уже и каменные высокие дома, и гармонию прочной жизни.

На Дворцовой площади в Атаманском сквере напротив дома наказного атамана можно разглядеть памятник Платову, в левой руке булава, он указывает ею на запад, откуда бежали Нина и Виктор.

Фырчит автомобильный мотор, и резкий звук клаксона врезается в туманную тишину. Кто-то проехал мимо. За автомобилем застучали копытами верховые лошади. Звякнули трензеля, пролетел запах конского пота и дегтя. Атаманский город!

Возница собрался свернуть на Московскую, но Нина велела ехать до Никольской площади, и город снова стал открываться из-под пелены по мере подъема.

Еще один памятник - дикая скала в два человеческих роста, а на ней лежит чугунная бурка, мохнатая громадная папаха и черный чугунный значок, на котором высечена Адамова голова и надпись: "Чаю воскресение из мертвых и жизни будущего века. Аминь".

За памятником атаману Бакланову, блестя шестью золотыми куполами, стоял громадный, вытесанный из дикого желтоватого камня войсковой собор.

Возница перекрестился и, повернувшись к Нине, сказал, что она наперекор туману увидела-таки главный собор.

Возле дверей стоял большой автомобиль и несколько оседланных лошадей. Зеленые крашеные двери были открыты, Нина и Виктор вошли в собор и остановились, услышав чтение отходной молитвы, и перекрестились. Возле алтаря стояли шесть открытых гробов. Рядом с ними, опустив обнаженные головы, слушали священника казачьи офицеры, среди которых заметнее других был высокий полный генерал. Нина узнала войскового атамана Каледина, пришедшего проститься с павшими юнкерами. Когда-то в годы ее детства он был начальником юнкерского училища.

Священник закончил молитву и положил белые венчики на лбы убитых. Музыканты на хорах заиграли печальный тягучий "Коль славен наш Господь в Сионе...".

Нина подошла ближе, вглядываясь в лица заснувших вечным сном юношей, и под влиянием молитвы и музыки ей вспомнился Петр Григоров, ее муж, которого она не успела полюбить при жизни. У него могло быть в смертную минуту такое же спокойное, чуть улыбающееся лицо, как у лежавшего в первом гробу русого юноши, но могло быть и пробитое, с черной застывшей кровью, как у лежавшего во втором гробу. Нина заплакала над этими горестными открытыми гробами, оплакивая павших и вознося Богу молитву об укреплении для борьбы ее души.

Выйдя из храма, она ощутила, что на нее смотрят выходящие следом офицеры. Она подошла к подводе, села на Викторову бекешу и, замечая углом глаза, что на нее смотрит генерал, думала одновременно и о генерале, и о Григорове, и о предстоящем устройстве в городе. Ей казалось, что слезы были некстати, из-за них она подурнела еще больше.

- Наверное, казачка, - услышала Нина голос. - Женщины сердцем скорей на нашей стороне, чем фронтовики...

Она решила, что ее окликнут, но этого не случилось. Автомобиль заурчал и поехал.

Нина шлепнула ладонью по грядке, сказала:

- Трогай.

"Да, - подумала она, глядя на свои забрызганные чулки и грязные сапоги, - побили таких молоденьких... И людей мало в храме... А на меня, такую замурзанную, им наплевать".

- Чего рты пораззевали? - спросила она у Виктора и возницы.

Ей стало понятно, что нужно делать. Сейчас они поедут на Московскую улицу, остановятся там у Евгения Васильевича Колодуба, давнишнего знакомого семьи Григоровых, она возьмет горячую ванну, потом посетит модные магазины, потом получит кредит в банке как владелица большого рудника - и уже тогда поглядим, господа!

Виктор запрыгнул в телегу. Хлопнули вожжи. Поехали.

"Он пойдет в армию, - мелькнуло у Нины. - Его могут убить... Как мне представить его Колодубу? Как-то нехорошо: юноша при вдове... Сразу лезет в голову пошлятина... Да что мне оправдываться? Он не бросил меня в самую тяжелую минуту..."

Дорога до Новочеркасска с ее грубыми кочевыми обстоятельствами сблизила их как двух товарищей, и теперь, в завершении, когда Нина вновь делалась хозяйкой, она начинала думать, какую роль будет играть при ней Виктор и не могла сказать себе что-то определенное.

Неопределенность положения Виктора обнаружилась сразу же у Колодуба, когда Нина замялась, не зная, как представить спутника. Друг? Знакомый? Сотрудник? Все не подходило. Просто Виктор Игнатенков?

- ... Он привез меня сюда, - пояснила она, чувствуя, что отталкивает преданного человека. Привез - значит, что-то вроде возчика, работника. И Колодуб вопросительно глядел на Виктора, одетого в распахнутую бекешу, державшего тощие мешки.

- Это брат моего друга летчика Игнатенкова, слыхали такого? - сказала Нина.

- А! - кивнул Колодуб. - Очень рад. Ну раздевайтесь, что ж вы стоите...

У него сделался добродушный вид, толстые щеки, пышные усы с закрученными концами, короткий седоватый бобрик - все приобрело либеральное, отеческое выражение.

- А вы живете как буржуи! - сказала Нина и подошла к окну, выходившему из прихожей во двор. - Вот орда нагрянет, не простит...

Домашняя прислуга, пожилая женщина лет сорока, укоризненно цокнула языком и вздохнула, глядя на ее сапоги.

- Эх, миленькая! - сказала ей Нина. - Я из-под смерти бежала... Ребеночка оставила. Все не могу в себя прийти...

Она говорила твердым властным голосом, как будто отчитывала прислугу за бестактность, и с каждым словом снова становилась хозяйкой, но не прежней, помнившей, что рудник и усадьба достались ей случайно, а хозяйкой, готовой спасать свое гнездо. Сейчас у нее ничего не было, кроме этой готовности.

В окно были видны развешанные во дворе простыни. Здесь жизнь была мирной, несмотря на отпеваемых в соборе, на горе убитых юношей. Она притворилась мирной. И Колодуб, и прислуга тоже притворились, словно кого-то обманывали. Колодуб натянуто улыбался, слыша ее колющий голос.