Книжный вор - Маркус Зузак

Насквозь хлопотный был день, ничего не скажешь.

* * * 27 ИЮЛЯ 1943 ГОДА * * * Михаэля Хольцапфеля похоронили, и книжная воришка читала осиротевшей матери. Союзники бомбили Гамбург — и что касается этого, то хорошо, что я существо в чем-то сверхъестественное. Никто больше не мог бы снести почти 45 000 душ за такое короткое время. Хоть миллионы человеческих лет пройди.

Немцы к тому времени начали расплачиваться полной мерой. У фюрера задрожали его маленькие прыщавые колени.

И все же я отдаю ему должное, этому фюреру.

У него явно была железная воля.

В смысле сеяния войны усилия нисколько не ослабевали, и так же не сбавляло хода наказание и истребление еврейской заразы. Хотя лагеря в большинстве своем расползлись по всей Европе, некоторые еще оставались и в самой Германии.

И в этих лагерях множество людей по-прежнему заставляли работать и шагать.

Одним из таких евреев был Макс Ванденбург.

ПУТЬ СЛОВ

Это случилось в маленьком городке в самой сердцевине гитлеровского тыла.

Поток новых страданий нагнетался очень славно, и вот прибыл их небольшой кусочек.

По окраинам Мюнхена гнали евреев, и одна девочка-подросток совершила немыслимое — встала в их строй и пошла с ними. Когда солдаты оттащили ее прочь и бросили на землю, она поднялась. И вернулась в колонну.

Стояло теплое утро.

Очередной чудесный денек для парада.

Евреи и конвой прошли уже через несколько поселков и приближались к Молькингу. Возможно, прибавилось работы в лагере или там умерло несколько заключенных. Как бы то ни было, в Дахау гнали пешком новую партию свежих вымотанных евреев.

Как всегда, Лизель прибежала на Мюнхен-штрассе, куда стягивались неизменные зеваки.

— Хайль Гитлер!

Она услышала переднего солдата издалека и двинулась к нему сквозь толпу, навстречу процессии. Голос изумил ее. Он превратил бесконечное небо в потолок прямо над головой, и слова, отскочив от этого потолка, упали куда-то на пол хромающих еврейских ног.

И глаз.

Они глядели на движущуюся улицу, еврей за евреем, и, найдя удобное место для наблюдения, Лизель остановилась и стала их рассматривать. Побежала взглядом по рядам лиц за лицами, пытаясь сравнивать их с евреем, который написал «Зависшего человека» и «Отрясательницу слов».

Перистые волосы, думала она.

Нет, волосы — как хворост. Так они выглядят, когда немыты. Ищи волосы как хворост, болотистые глаза и растопку бороды.

Господи, их так много.

Так много пар умирающих глаз и шаркающих ног.

Лизель рассматривала их, но Макса выдали даже не черты лица. А то, как это лицо себя вело: оно тоже изучало толпу. Застыв в сосредоточенности. Лизель вдруг растерялась, наткнувшись на это единственное лицо, устремленное прямо на немецких зевак. Этот взгляд так целенаправленно что-то выискивал, что люди вокруг книжной воришки заметили и стали показывать пальцами.

— А этот что высматривает? — произнес мужской голос сбоку от Лизель.

Книжная воришка шагнула на дорогу.

Никогда движение не было такой тяжкой ношей. Никогда сердце не было таким решительным и большим в юной груди.

Она шагнула вперед и сказала, очень тихо:

— Меня ищет.

Ее голос сошел на нет и отпал — внутри нее. Ей пришлось разыскивать его — тянуться далеко вниз, чтобы снова научиться говорить и выкликнуть его имя.

Макс.

— Макс, я здесь!

Громче.

— Макс, я здесь!

Он ее услышал.

* * * МАКС ВАНДЕНБУРГ, АВГУСТ 1943 ГОДА * * * Волосы-хворост, точно, как думала Лизель, и заболоченные глаза шагнули поперек, оттирая плечами плечи других евреев. Когда они дотянулись до нее, они взмолились. Борода исчеркала лицо, а рот ежился, когда он назвал слово, имя, девочку. Лизель.

Лизель полностью стряхнула с плеч толпу и ступила в прилив евреев, скользя меж ними, пока не схватила левой рукой его локоть.

Его лицо упало на нее.

Оно склонилось, когда Лизель запнулась, и еврей, мерзкий еврей, помог ей встать. Для этого потребовались все его силы.

— Я здесь, Макс, — снова сказала она. — Я здесь.

— Глазам не верю… — Слова капали с губ Макса Ванденбурга. — Смотри, как ты выросла. — В глазах его была жгучая грусть. Они разбухли. — Лизель… Меня взяли несколько месяцев назад. — Голос был увечный, но он подтащился к девочке. — На полпути в Штутгарт.

Изнутри поток евреев оказался мутным бедствием рук и ног. Изодранных роб. Солдаты ее пока не заметили, но Макс предостерег:

— Тебе нельзя идти со мной, Лизель. — Он даже попытался оттолкнуть ее, но девочка оказалась слишком сильной. Оголодавшие руки Макса не смогли поколебать ее, и она шагала дальше — среди грязи, голода и смятения.

Отмерили немало шагов, и тут ее заметил первый солдат.

— Эй! — крикнул он. И указал на нее хлыстом. — Эй, девочка, ты чего это? А ну выйди оттуда!

Она совершенно презрела его, и тогда солдат пустил в ход руку, чтобы разделить людскую клейковину. Расталкивая их, вклинился в колонну. Завис над Лизель, которая упорно шла дальше, — и тут в Максовом лице девочка заметила какое-то удушье. Ей приходилось видеть, как он боится, но чтобы так — никогда.

Солдат схватил ее.

Его руки грубо смяли ее одежду.

Она чувствовала кости в его пальцах и шарик каждой костяшки. Они рвали ей кожу.

— Я сказал — выйди! — приказал он и с этим выволок девочку на обочину и швырнул в стену немецких зевак. На улице теплело. Солнце обжигало ей лицо. Девочка упала, больно распластавшись по земле, но тут же снова вскочила. Она собиралась с духом и выжидала. И вновь нырнула.

На сей раз Лизель пробиралась сзади.

Где-то впереди она едва видела приметные хворостины волос и снова продвигалась к ним.

Теперь она не стала тянуться к нему — она остановилась. Где-то внутри у нее были души слов. Карабкались наружу и вставали рядом.

— Макс, — позвала она. Он обернулся и на миг закрыл глаза, а девочка продолжила: — Жил-был странный человечек, — сказала она. Руки у нее вяло свисали по бокам, но пальцы сжались в кулаки. — Но была и отрясательница слов.

И вот один из евреев по дороге в Дахау перестал шагать.

Он стоял совершенно неподвижно, пока остальные угрюмо обтекали его, бросая совсем одного. Глаза его пошатнулись, и все стало вот так вот просто. Слова, поданные девочкой еврею. Они вскарабкались на него.

Когда она заговорила вновь, с ее губ, запинаясь, слетели вопросы. В глазах теснились горячие слезы, но она не даст им воли. Надо стоять твердо и гордо. Пусть всё сделают слова.

— «Это и вправду ты?» — спросил молодой человек, — сказала Лизель. — Это с твоей щеки я поднял семечко?

Макс Ванденбург остался стоять.

Он не упал на колени.

Люди, евреи, облака — все остановились. Все смотрели.

Остановившись, Макс посмотрел сначала на девочку, затем уставился прямо в небо, широкое, синее и величественное. Тяжелые лучи — солнечные доски — падали на дорогу наобум, изумительно. Облака выгибали спины, озираясь, когда трогались дальше.

— Такой хороший день, — сказал он, и голос у него состоял из многих кусков. Хороший день, чтобы умереть. Хороший день, чтобы умереть — вот так.

Лизель подошла к нему. Ей даже хватило храбрости протянуть руку и потрогать его заросшее бородой лицо.

— Это правда ты, Макс?

Такой великолепный немецкий день и его внимательная толпа.

Он позволил своим губам поцеловать ее ладонь.

— Да, Лизель, это я. — И он удержал руку девочки у себя на лице и плакал ей в пальцы. Он плакал, к нему подходили солдаты, а рядом стояла и глазела кучка нахальных евреев.

Его били стоя.

— Макс, — плакала девочка.

И без слов, пока ее оттаскивали прочь:

Макс.

Еврейский драчун.

Внутри она сказала это все.

Макси-такси. Так тебя называл тот друг в Штутгарте, когда вы дрались на улице, помнишь? Помнишь, Макс? Ты мне рассказывал. Я все запомнила…

Это был ты — парень с твердыми кулаками, и ты говорил, что дашь смерти в морду, когда он придет за тобой.

Помнишь снеговика, Макс?

Помнишь?

В подвале?

Помнишь белое облако с серым сердцем?

Фюрер все еще приходит иногда в подвал, ищет тебя. Он по тебе скучает. Мы все по тебе скучаем.

Хлыст. Хлыст.

Хлыст вырастал из солдатской руки. А прерывался у Макса на лице. Свистел на подбородке, драл горло.

Макс рухнул наземь, и солдат обернулся к девочке. Рот его распахнулся. У него были безукоризненные зубы.