Грех и святость русской истории - Вадим Кожинов

В. Кожинов: В движении посредством социально-культурных катастроф решительного отрицания предшествовавших этапов своего развития – своеобразие исторического пути России и ее культуры.

Наиболее глубокие разрывы у нас приходятся на время крещения Руси, монгольский период, царствование Петра I, 1917 и 1991 годы. Именно в эти периоды во всех сферах общественной жизни и культуры в массе своей надолго утрачивается способность к верному восприятию доставшегося от прежней эпохи «наследства».

Так, произведенный реформами Петра I переворот привел к тому, что к последней трети XVIII века, по данным Г.В. Вернадского, «было уничтожено четыре пятых русских монастырей… Из 732 мужских монастырей (не считая юго-западного края) оставлено 161; из 222 женских – всего 39… Это, – пишет Г.В. Вернадский, – был сокрушительный удар по всей исторической системе религиозно-нравственного воспитания русского народа… Роль суррогата Церкви в дворянском (отчасти в купеческом) обществе времен Екатерины стали играть масонские ложи…».

Принципиально новое представление о ценностях культуры еще долго владело умами и душами людей этой эпохи. И не кто иной, как Н.М. Карамзин (масон с 1784 года), заявил в 1803 году на страницах влиятельнейшего тогда журнала «Вестник Европы»: «Иногда думаю, где быть у нас гульбищу, достойному столицы, и не нахожу ничего лучшего берега Москвы-реки между каменным и деревянным мостами, если бы можно было там сломать кремлевскую стену… Кремлевская стена нимало не весела для глаз». Карамзину было 37 лет, да к тому же именно в 1803 году Александр I издал указ о назначении его историографом. И должны были пройти десять лет серьезнейшего погружения в историю России, надо было пережить нашествие Наполеона, дабы, проникнувшись своим прошлым, кардинально переменить к нему свое отношение, сказать о Кремле, что это «долговечный памятник… едва ли не превосходнейший в сравнении со всеми иными европейскими зданиями пятого-на-десять века».

Вполне очевидно, что весь этот сюжет предельно актуален применительно и к 1917-му, и к 1991 году и в части безоговорочного отрицания, трагического непонимания предшествующей эпохи, и в части воскрешения культурных ценностей эпохи более отдаленной.

А. Зименков: Сказанное отчасти объясняет и в какой-то мере оправдывает наше пагубное небрежение к ценностям прежде всего ближайшего прошлого. О, если бы можно было договориться ни при каких обстоятельствах не превращать прошлое в разменную монету для политической борьбы; не отдавать историческое бытие нации на алтарь «прогресса», в жертву текущих, поверхностных, скоропреходящих «идеалов».

В. Кожинов: Размышляя о всецело господствующем у нас критицизме, нередко приобретающем поистине экстремистский характер, необходимо уяснить и еще один его важнейший источник. Обращусь для этого к фигуре Ивана Грозного. Безусловное большинство историков, а затем публицистов, писателей и т. п. рассматривают его как заведомо «беспрецедентного», даже попросту патологического тирана, деспота, палача.

Нелепо было бы оспаривать, что Иван IV был деспотическим и жестоким правителем. Современный историк Р.Г. Скрынников, посвятивший несколько десятилетий изучению его эпохи, доказывает, что при Иване IV Грозном в России осуществлялся «массовый террор», в ходе которого «были уничтожены около 3–4 тысяч человек». Причем уничтожены во многих случаях явно безвинно и к тому же зверски, с истязаниями и наиболее тяжкими способами казни. Но мысль моя – о другом.

Западноевропейские современники Ивана Грозного – испанские короли Карл V и Филипп II, король Англии Генрих VIII и французский король Карл IX самым жестоким образом казнили не 3–4, а сотни тысяч людей.

В Англии Генриха VIII лишь за «бродяжничество» были повешены вдоль больших дорог 72 тысячи человек (в основном это были крестьяне, согнанные со своих земель).

Французский король Карл IX 23 августа 1572 года принял активное личное участие в так называемой Варфоломеевской ночи, во время которой было зверски убито примерно столько же людей, сколько за все время террора Ивана Грозного. «Ночь» имела продолжение. Уничтожение протестантов длилось две недели, в результате число жертв достигло 30 тысяч.

На фоне чудовищных ликов западноевропейских царствующих особ зловещий лик Ивана Грозного должен был вроде бы совершенно померкнуть. Однако этого не произошло. И именно Иван Грозный в русском и – как это ни странно и даже поразительно – также и в западном сознании предстает как ни с чем не сравнимый уникальный палач и тиран.

Немаловажная деталь: в 1573 году Иван Грозный, этот суперпалач и сверхзлодей, обвинил себя «в скверне, во убийстве… в ненависти, во всяком злодействе». А в 1582 году он же официально объявил о «прощении» (или, как мы сказали бы сегодня, реабилитации) всех казненных при нем людей и передал в монастыри огромные деньги для их вечного поминания, по сути признавая, что они пострадали безвинно.

Ничего подобного никогда не делали западноевропейские властители – современники Грозного.

И последний штрих, тоже весьма характерный. Несмотря на положительный в целом характер преобразований Ивана Грозного, пролитую кровь ему так и не простили у нас. Не было создано не только специальных ему монументов, но даже среди фигур памятника Тысячелетия России в Новгороде (1862), где запечатлены образы 109 самых значительных деятелей русской истории, Ивана Грозного нет, в то время как его западным современникам Генриху VIII и Карлу V воздвигнуты гордые памятники и они являются высокопочитаемыми в своих странах историческими фигурами.

А. Зименков: Что же выходит? Наше необычайное отрицание прошлого объясняется не столько чрезмерностью совершавшегося на Руси зла, сколько бескомпромиссным неприятием его русским человеком?

В. Кожинов: Именно так. Возьмем события более позднего времени. Великая французская революция и связанные с ней 20 лет освободительных и завоевательных войн унесли жизни многих миллионов европейцев (в том числе около четырех миллионов французов). Насилия, чинимые внутри страны, также были массовыми и откровенно жестокими. Казни проводились публично: 17 тысяч человек кончили жизнь на гильотине. Среди гильотинированных были и мальчики 13–14 лет, которым из-за малорослости нож гильотины приходился не на горло, а должен был размозжить череп. 85 процентов от числа казненных составили крестьяне, рабочие, ремесленники. В восставшей Вандее погиб едва ли не каждый второй. И это вполне соответствует доле уничтоженных на Дону и Тамбовщине в 1919 и 1921 годах.

И что же? В 1989 году Франция торжественным и восторженным образом встретила 200-летний юбилей своей революции. Между тем, как мне представляется, в России после пусть и неполного выявления истинной картины нашей революции уже вряд ли когда-либо станет возможным ее безоглядное восхищенное прославление.

А. Зименков: Ваши наблюдения подтверждает наша почта. Приведу только один пример. Читатель М. Горохов считает: мы не вправе гордиться каналом Москва – Волга, поскольку он построен заключенными «рабами сталинской эпохи». «Их, – напоминает он, – в сталинскую эпоху были миллионы, цвет нации. Ими возведены все капитальные сооружения: каналы, железные дороги, автострады, даже частично Московский университет (МГУ)… Миллионы рабов погибли на этих стройках, а нас призывают гордиться одной из этих строек».

Нравственная оппозиция автора письма и понятна, и справедлива. Вместе с тем вряд ли когда-либо одной только этой меркой согласится мерить Колизей – итальянец, Китайскую стену – китаец, а пирамиду Хеопса – египтянин. Хотя и здесь использовался труд заключенных и рабов.

А канал имени Москвы, который вступил в строй 60 лет назад, – действительно выдающееся сооружение (на 46 километров длиннее Панамского). Строили его русские люди. И их труд, безусловно, заслуживает и восхищения, и благодарности. Но обостренное нравственное чувство нашего читателя мешает ему понять эту простую, очевидную истину.

В. Кожинов: В отличие от западного человека, обычно умеющего снисходить к своим недостаткам, русский человек, говоря словами И.В. Киреевского, всегда живо чувствует их и «даже в самые страстные минуты увлечения всегда готов осознать его нравственную незаконность».

На этом же свойстве национального характера настаивает и Достоевский: «Пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности) никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду!»

Будем надеяться, ничто не заставит русских людей отменить нравственный приговор Ивану Грозному и Сталину (иначе мы перестанем быть русскими). Но при этом необходимо понимать, что зло, против которого мы так яростно выступаем, если и можно назвать исключительным и чрезвычайным, то лишь применительно к нашей русской, а отнюдь не мировой истории.