Нежный бар - Дж. Морингер

— Парень, ты вообще не умеешь печатать. Но в любом случае это клише.

На тренинге в «Пабликанах» относились к ошибкам совсем не так, как на тренинге в «Таймс». Разницу я понял, когда неверно использовал слово «франтовство» в заметке для газеты. Редактор указал мне на это в такой форме, что я просто врос в землю. Позже в тот вечер я рассказал дяде Чарли и Питеру об этом унижении.

— А что значит «франтовство»? — спросил дядя Чарли.

— Точно не знаю, — признался я.

Дядя водрузил на стойку «Книгу слов».

— Разберись, — сказал он и ушел обсудить что-то с Шустрым Эдди.

Я нашел слово «франтовство». Толкование гласило: «Броская элегантность». Кто-то обвел слово в кружок и подписал: «КАК У ЧАЗА». Я показал Питеру. Тот рассмеялся. Когда дядя Чарли вернулся, я показал и ему.

— Хм, как тебе это нравится? — улыбнулся он. Затем прочел толкование вслух. — Но ведь подходит, правда?

35

ИГРОКИ ВЫСШЕЙ ЛИГИ

Войдя в дедушкин дом, я увидел странного человека, который сидел за столом на кухне и пил из стакана молоко.

— Макграу? — спросил я.

Тот подпрыгнул. Он был на три дюйма выше, чем когда я видел его в последний раз, и на тридцать фунтов тяжелее. Ростом он был шесть футов четыре дюйма и весил как минимум двести двадцать фунтов, а его детская пухлость превратилась в мясистость. Когда он обнял меня, мне показалось, что под рубашкой у него броня, а рука, похлопавшая меня по спине, больше, чем бабушкины прихватки. Это напомнило мне, как я обнимал своего отца, когда был маленьким, — ощущение, когда не можешь обхватить человека целиком.

— Чем вас там кормят в Небраске? — спросил я.

Бабушка держала в руках пустые пакеты из-под молока и коробку из-под печенья, которые он только что уничтожил.

— Чем бы его там ни кормили, — сказала бабушка, — этого явно мало.

Я вынул бутылку пива из холодильника и сел напротив Макграу. Он рассказал мне и бабушке о своих злоключениях на Великих Равнинах, и мы оба смеялись. Еще он сообщил нам, как учился быть питчером, выходящим на временную замену, о стрессе, об интенсивности тренировок, о толпе болельщиков. Я заметил, что его легкое заикание стало почти незаметным.

Он спросил меня о моей жизни.

— Как там «Нью-Йорк таймс»? Тебя уже сделали корреспондентом?

Макграу произнес это так небрежно, будто мое продвижение было столь же неизбежно, как рост его плеч в ширину. Я пробормотал, что это длинная история.

Слушая Макграу, восхищаясь его ростом и размахом плеч, а также невероятной шириной его туловища и мощью ног, я испытал то знакомое, давно забытое чувство, которое приходило ко мне каждый раз, когда Макграу и двоюродные сестры уезжали. В этот раз не тетя Рут похитила Макграу — он просто вырос. Макграу был огромным, каким и должен быть мужчина, и я вспомнил о наших поездках в Рохайд, когда мы были маленькими, когда смотрели на ковбоев-манекенов, огороженных цепочкой. Теперь Макграу стал одним из манекенов. А я все еще был зрителем за оградой.

Изо всех, кого я любил, чаще всего мне приходилось прощаться с Макграу. Теперь пора было попрощаться снова. Прощай, толстощекий мальчишка с короткой стрижкой, здравствуй, супермен, который еще наворочает дел. Естественно и по привычке я смотрел на мужчин снизу вверх, но я не хотел смотреть снизу вверх на Макграу. Это он должен почитать меня, своего старшего брата и защитника! Но единственным для него способом посмотреть на меня снизу вверх было поднять меня над головой.

Через несколько дней, когда я сидел в квартире и работал над романом о «Пабликанах», в дверь без стука вошел Макграу.

— Мне нужно потренироваться, — заявил он. — А то рука расслабляется. Ты готов?

Он принес запасную перчатку для меня. Мы отправились по Пландом-роуд до Мемориального поля, где разошлись на расстояние приблизительно восемьдесят футов, и начали кидать мяч туда-сюда, постанывая, как артритики, пока разогревались. Макграу утер пот со лба и размазал его по мячу.

— Медленная подача! — крикнул он.

Мяч, разбрызгивая влагу, как губка, полетел ко мне. Он накренился вправо, затем понесся вниз. Мне еле удалось схватить его. Он сделал еще одну подачу, и мне показалось, что мяч несколько раз резко двинулся в воздухе назад, а потом вперед. У меня мелькнула мысль, что Макграу каким-то образом научился переносить свое заикание на бейсбольные приемы. Когда скорость увеличилась, мяч взорвался в моей перчатке с такой силой, что я подумал, у меня сломались пальцы. Я подал ему мяч, вложив в этот удар все, что мог, и когда Макграу отбил мою подачу, мне стало неловко. Его мяч летел в пять раз быстрее. Его медленная подача была похожа на комету, мяч описывал дугу, как стрелка часов от одиннадцати до пяти. Споткнувшись, я пропустил мяч, который просвистел в футе от меня, и понял: «Макграу станет профессиональным бейсболистом».

Где-то в глубине души я всегда это знал, по крайней мере с тех пор, как Макграу исполнилось шестнадцать и на его школьные матчи стали приезжать люди из «Калифорния Энджелс». Но в тот день я видел и чувствовал своей пульсирующей ладонью, что этот парень, с которым я рос, играя в мяч и боготворя «Метс», убежал далеко вперед и стоит на пороге осуществления детской мечты. Скоро его примут в Высшую лигу, возможно в «Метс», и его имя станет звучать в каждом доме. Он будет первым игроком в истории «Метс», кто сумеет забросить ноу-хиттер.[93] Он будет следующим Томом Сивером, в то время как я, Эдвард Р. Марроу-Рингер, Господин Соленый, буду самым старым копировщиком в «Таймс». Портрет Макграу однажды повесят в зале бейсбольной славы, и на торжественной церемонии мужчины из бара будут шепотом обсуждать двоюродных братьев и то, какими разными они выросли.

Я почувствовал укол зависти и волну гордости, но больше всего — стыд. Глядя, как Макграу тренируется, наблюдая его старательность и серьезность, я понял, что двоюродный брат больше чем просто подающий надежды будущий игрок Высшей лиги. Он был упорным ремесленником, и день за днем шлифовал не только медленную подачу. Он шлифовал самого себя. Макграу упорно трудился не просто потому, что был талантлив, а потому, что он знал: тяжелый труд — стезя настоящих мужчин, единственная стезя. Страх совершить ошибку не парализовал его, в отличие от меня. Он экспериментировал, изучал что-то новое, открывал самого себя и путем проб и ошибок находил путь к истине. Как бы глупо он ни выглядел при подаче, как бы сильно ни промахивался, следующий раз он снова концентрировался, снова казался уверенным в себе. Ни разу в тот день не сошло с его лица выражение, которое было у него еще в детстве. Он упорно трудился и никогда не прекращал играть.

Наша игра, которая для Макграу была просто разминкой, стала для меня поворотным пунктом. За один час он научил меня большему, чем все редакторы «Таймс», вместе взятые, за последние двадцать месяцев. Когда Макграу уехал в Небраску, я вернулся в отдел новостей и стал лучшим копировщиком, каким только мог. Я старался, я делал невозможное, и к концу года редакторы решили, что я заслужил испытательный срок. Затем мою работу должны были официально оценить. Как намекнул один редактор, я могу стать чуть ли не единственным копировщиком, которого повысят после этой липовой программы тренинга. Я был вне себя от радости. А потом разнервничался.

— Я просто с ума схожу, — объяснил я Бобу Полицейскому. — У меня так сердце колотится.

— У всех сердце колотится, — заметил он.

— Но мое слишком сильно колотится.

— Скажи мне, когда оно остановится совсем.

— Что-то не то с моим сердцем.

— Выкури сигаретку. Расслабься.

— Что-то не то, я тебе точно говорю.

Боб Полицейский отвез меня в больницу. Доктор в отделении скорой помощи поставил мне капельницу и сделал несколько тестов, включая ЭКГ.

— Стресс, — сказал доктор, когда я застегивал рубашку. — Постарайтесь снизить уровень стресса.

К концу 1988 года моя антистрессовая крепость превратилась в фабрику стресса. Фондовый рынок упал, пережив за один день самое сильное падение со времен Великой депрессии, и работники Уолл-стрит задавали совсем иной тон в «Пабликанах». Брокеры и рейдеры, вплывавшие в бар, создавая всем хорошее настроение, теперь сидели в одиночестве в кабинках, бормоча что-то про свои «позиции». Место встречи для миллионеров стало убежищем для бедных. Одна яркая молодая пара, которая раньше шествовала в бар, одетая в вечерние туалеты, по пути в Карнеги-холл или Линкольн-центр — Джеральд и Сара Мерфи[94] Манхассета, — теперь ковыляла в бар, напивалась и ругалась. Я присутствовал при том, как эта женщина один раз зашвырнула пепельницу мужу в голову и заорала, что он спал с няней их детей, а тот стал кричать, что она спустила все деньги на ветер.