Душераздирающее творение ошеломляющего гения - Дэйв Эггерс

— Хочешь, я приготовлю?

— Да. Справишься?

— А фруктов хочешь?

— А что у нас есть?

— Апельсины и половина канталупы.

— Да, давай. Спасибо.

Я снова начинаю дремать под звуки шипящей на сковороде говядины, а когда просыпаюсь, он уже освобождает кофейный столик — кладет вниз стопки газет и журналов и свою работу по математике, в точности соблюдая тот порядок, в котором они лежали наверху. Потом снова идет на кухню. Возвращается, приносит две полностью сервированные тарелки с кусками лишь-едва-подгорелой говядины и тортильями, которые свернуты и уложены на краю тарелок; миску с фруктами — апельсинами и канталупой, порезанными на удобного размера куски, оранжевыми, мокрыми. Снова идет на кухню и приносит молоко.

— Салфетки.

Он возвращается и приносит рулон бумажных полотенец.

Мы ужинаем. Я снова задремываю. Один раз просыпаюсь от звуков его «Плэйстейшн». Когда просыпаюсь в следующий раз, то вижу, что уже стемнело, а его в комнате нет.

Я захожу в его комнату. Он спит, как человек, выброшенный на берег после кораблекрушения: руки раскинуты, рот открыт. Лоб у него горячий, как будто там, внутри, что-то пылает.

IX

Роберт Урих[149] отказывается. А все шло так хорошо. Это был идеальный вариант. Его пресс-агенту идея, кажется, понравилась, она одобряла проект, соглашалась с нами, немного посмеялась, когда ей рассказали, в чем суть, то есть сочла затею как минимум забавной. Урих — именно тот, кого мы искали: звезда (точнее говоря, на тот момент — звезда угасающая), человек с известным именем, которое по каким-то причинам исчезло из обихода; человек, которого все знают и которым порой интересуются, но который долгое время не светился на публике. Нам нужна была такая знаменитость, в смерть которой поверила бы и публика, и пресса — не говоря уж об интернет-сообществе, которое трудно надуть, — но она, эта смерть, не стала бы событием общенационального масштаба. В общем, звезда, о смерти которой мог бы оповестить мелкий, заурядный, выходящий раз в два месяца журнальчик из Сан-Франциско, и это никого не удивило бы.

Но кто именно? Мы с самого начала вспомнили об Ури-хе, потому что: а) как и все, очень любили «Вега$», б) знали, что он не лишен чувства юмора, — по крайней мере это было ясно из передачи, где он отпустил несколько язвительных замечаний по поводу своего участия в фильме «Турок-182!» (там еще играл Тимоти Хаттон[150]) и в) недавно выяснилось, что он будет играть в сериале под названием «Лазарь». «Лазарь». Просто идеально.

— Знаете, нам это не подходит, — говорит его агент. Потом — Белинда Карлайл. Мы решили, что Белинда Карлайл тоже прекрасно подходит.

— Она живет во Франции, — говорит ее пресс-агент. Мы прокручиваем другие варианты: Джадж Рейнодд, Джулиана Хэтфилд, Боб Гелдоф, Лора Брэниган, Лори Сингер, К Томас Хауэлл, Эд Бегли-младший. Думаем еще про Фрэнклина Кавера — это актер, который играл Тома Уиллиса в «Джефферсонах»[151], — но ему даже и звонить бессмысленно, потому что год назад в интервью его выставили если не в негативном, то, по меньшей мере, в жалком свете. Произошел такой обмен репликами:

— Хотите ли вы еще что-нибудь сказать нашим читателям?

— Пожалуй, нет. Мне нечего сказать, кроме одного: найдите мне хоть какую-то преподавательскую работу! Если услышите, что в каком-нибудь колледже есть вакансия преподавателя актерского мастерства, свистните мне.

Потом нас осеняет. Есть в мире шоу-бизнеса человек, который сам мог бы придумать что-то подобное, человек с новехоньким средним именем «Хеллион», человек, который на гастролях показывает слайды с карликами и умственно-отсталыми.

Криспин Гловер.

Он идеально подходит. Идеально.

Марти Макфлай[152].

Мы звоним его агенту. Агент вообще не понимает, о чем это мы говорим. Мы отправляем по факсу письмо, в котором рассыпаемся в комплиментах обо всем, что Гловер сделал, включая выдуманный им псевдоним. Ждем.

На следующий день звонит телефон.

Я снимаю трубку и прикладываю ее к уху привычным жестом человека, постоянно отвечающего на звонки.

— Алло, — говорю я.

— Говорит Криспин Гловер.

Он звонит из Теннесси, где они снимают фильм с Милошем Форманом. Криспин Гловер на проводе!

Он прочел наше письмо, идея ему понравилась. Ему, сказать по правде, очень хотелось бы сделать что-нибудь подобное. Он готов участвовать, он хочет напустить побольше тумана, отыграть все по полной программе, с фотографиями и доказательствами, а самому лечь на дно, договорившись, чтобы никто из близких его не выдавал, он хочет, чтобы это продлилось несколько месяцев, чтобы были похороны, некрологи, реплики других актеров — все как полагается, ничего не забывая, — а потом он хочет торжественно вернуться в мир живых! Это будет гениально! Это и поможет нам влезть на вершину. Я разговариваю по телефону, созерцаю центр Сан-Франциско, парк, Музей современного искусства, напоминающий гигантский увлажнитель воздуха, серебро моста, холмы, и у меня подкашиваются ноги от восторга.

— Это будет гениально! — говорю я.

— О да, — соглашается он. — Когда это у вас запланировано?

Нет, у него не получится. Он не понимает, почему бы нам не сделать это чуть позже, перенести в следующий номер… ну не понимает он, не понимает, что шесть наших рекламодателей уже не могут ждать, да и сотни подписчиков — тоже. Мы созвонимся еще раз, если у кого-нибудь изменится расписание.

— Ты знаешь, кто, — говорю я.

— Нет, — говорит Муди.

— Это наша последняя надежда.

— Ни за что.

— У нас нет выбора.

— Перестань.

— Да все будет нормально.

— Блядь. Ладно.

Адам Рич.

Николас из «Восьми хватит»[153].

Мы с ним некоторым образом уже знакомы. Одна из наших авторов, Таня Пампалоун, училась с ним в младших классах, и они продолжают общаться. Мы уже дважды выходили на него через нее. В первый раз опубликовали маленькое интервью, где он рассказывал Тане о ботинках и зонтике, которые собирался покупать. Вот выдержка:

ТАНЯ: Сколько у тебя пар обуви?

АДАМ РИЧ: Десять. Кажется, десять. И один зонтик. Я его только что купил. Я покупал этот зонтик, когда закончились дожди, и подумал: если я его куплю, дождей больше не будет, и он останется у меня до следующего раза. Но потом снова начались дожди, и так и не прекращаются с тех пор, как я купил этот зонтик.

ТАНЯ: Думаешь, это потому, что ты умеешь предсказывать будущее?

АДАМ РИЧ: Нет. Думаю, это потому, что я купил зонтик.

Мы звоним в лос-анджелесскую квартиру Адама и объясняем ему суть проекта. Он выслушивает. Мы объясняем, что это будет тонкая мистификация с благородной целью — поиздеваться над страстью масс-медиа к покойным знаменитостям, мы собираемся пародировать некрологи, превратим это в новость общенационального масштаба, и он, приняв участие в этом воспитательном действе, столь необходимом несчастной Америке, получит не только чувство удовлетворения от того, что сделал доброе дело, но и репутацию выразителя общественных болевых точек.

Каждый шаг будет согласован с вами, говорим мы. Мы ничего не сделаем без вашей санкции.

— Это будет гениально, — говорю я, веря в то, что это действительно будет гениально. Я искренне и глубоко убежден, что если он отыграет свою роль как следует, это будет означать не только наш прорыв, но и возобновление карьеры самого Адама Рича, что, пожалуй, будет поважнее.

У меня перед глазами картина: он сидит в своей маленькой тусклой голливудской квартирке в окружении детских «Эмми»[154] или чего-то в этом роде, держит в руках «Нинтендо», его холодильник забит йогуртами и мороженым, а сам он целыми днями то копается в саду, то смотрит спутниковое телевидение.

Он соглашается.

— Это будет просто гениально, — говорю я Тофу. Мы в ванной. Он сидит на унитазе, а я подстригаю ему волосы.

— Согласился?

— Абсолютно. Подними подбородок.

— А расскажи еще раз, что вы придумали.

— Я сказал: подними подбородок.

— Ага, так что там…

— Идея в том, чтобы поиздеваться над панегириками знаменитостям, которыми набиты журналы и где…

— А что такое панегирик?

— Что-то вроде хвалебной речи. Когда умирает знаменитый человек, ему пишут панегирики, оказывается вдруг, что все только о нем и думали, ему устраивают пышные похороны, люди плачут и рыдают, хотя они видели этого человека только в телевизоре, где он кого-то изображал, читал чужой текст…

— Ясно. А люди поверят?

— Конечно. Люди глупые.

Я поворачиваю голову Тофа к зеркалу, приглаживаю волосы, сравниваю левую и правую стороны. Я снова сотворил шедевр. У него все еще вид херувимчика: курносый нос, спереди — длинная челка, хотя волосы уже темнеют, становятся жестче и начинают виться и чудить, как мои. Я не люблю смотреть на наше отражение вдвоем. Рядом с ним я кажусь чудовищем. Растительность на лице, которую я старательно взращиваю, получается идиотской, уродливой. Бакенбарды не дорастают до волос и растут такими редкими, что больше напоминают волосы не на лице, а на ногах. Хуже всего то, что эспаньолка, над которой я тружусь, позорно не удается: я не могу даже отрастить волосы по краям рта, и это придает мне вид подростка, четырнадцатилетнего. У меня морщины, я обрюзг, по углам рта складки, глаза слишком близко посажены, и они маленькие, раскосые, гаденькие. У меня огромный нос картофелиной. Рядом с его личиком двенадцатилетнего ребенка, у которого гладкая кожа, черты лица нежные и все пропорции соблюдены, мое лицо выглядит деформированным, будто со мной что-то сделали — вытянули кожу в разные стороны и ради смеха где-то растянули, а где-то ужали..