Крушение - Евсей Баренбойм

— А ну покажи.

Галя протянула ему написанную от руки на тетрадном листке справку об освобождении из лагеря, датированную августом сорок первого года.

— На гвоздик в одно место повесь, — сказал Никита. — Без документа не имеешь права проживать. — Но посмотрев с сожалением на пустой стакан, вспомнив о падении Харькова, внезапно смилостивился: — Живи, черт с тобой. Только случись что — я знать ничего не знал и ведать не ведал.

На том и порешили.

Первую неделю Галя из дому совершенно не выходила. Уговорить ее даже ненадолго выйти прогуляться было безнадежным делом.

— Нет, — возражала она. — Боюсь я, Маруся. Еще остановит патруль и угонит в Германию перед самым освобождением.

— Ну и трусиха ты, — удивлялась Мария. — Если б я так боялась — давно б с голоду подохла. Сколько раз уже выкручивалась то обманом, то слезами. А сейчас и подавно — облавы редкие. У немцев голова другим занята.

В субботу вечером, узнав, что Мария с утра собирается на базар, Галя попросила:

— Купи, Маруся, десяток яиц, стакан песка.

— Сказилась ты, Галю. Знаешь, сколько сейчас одно яйцо стоит?

— Догадываюсь, — засмеялась Галя и пояснила: — Гоголь-моголь хочу. Последний раз еще до войны ела. Даже во сне вижу.

— Богатая ты, я смотрю, — проворчала Мария, оторопев от такого размаха, завязывая деньги в узелок. — Откуда только такое богатство?

— Чего их жалеть, бумажки эти?

— Жалеть не жалеть, да ведь неизвестно сколько под немцем осталось жить, — сказала Мария. Она вспомнила, что и раньше Галя всегда поражала ее несерьезностью, полным отсутствием забот о завтрашнем дне. — Беззаботная ты была, беззаботная и осталась.

— А ты уж больно серьезная. Все вперед заглядываешь. Гадаешь, что через пять лет случится. А нам может и жить-то осталось считанные дни…

Галя неожиданно вздохнула, вытащила из сумочки папиросы, зажигалку.

— Бросила б ты это дело, — сказала Мария. — Смотреть противно.

— Война кончится и брошу, — пообещала Галя.

В один из июньских дней Галя долго вертелась перед зеркалом, меняла то одну, то другую прическу. Мария с любопытством наблюдала за ней.

— Пойду прогуляюсь, — неожиданно сказала Галя.

— Сама?

— А что? — спросила Галя, и опять Мария прочитала в ее глазах тревогу. — Надо же когда-нибудь.

Она вернулась через два часа.

— Старых знакомых встретила, — сообщила она. — Понимаешь, иду по Чкалова вниз, душа от страха в пятки уходит, а они навстречу. Обрадовалась, будто мать родную увидела.

Галя чмокнула Марию в щеку, покружилась по комнате. Видно было, что она сильно возбуждена, взволнована. Ее тонкое бледное лицо порозовело, глаза блестели.

«Совсем девка не в себе, — подумала Мария. — От каких это знакомых такая радость?»

С этого дня Галя стала часто отлучаться. Иногда три, иногда четыре раза в неделю. Но всегда возвращалась домой засветло. Сидела молчаливая, напряженная, но постепенно отходила. И никогда не рассказывала, где была.

Однажды днем перед самым обедом Маруся заметила, что Галя кого-то ждет. То и дело будто случайно она подходила к окну, отодвигала занавеску, нервничала. Наконец, увидела кого ждала. Мария тоже приметила его. То был плотный молодой мужчина с короткими волосами ежиком. Едва он прошел мимо, Галя выскочила на улицу. Ее не было долго. Она даже забыла про обед. Смутное подозрение, что Галя совсем не та, за кого себя выдает, теперь перешло в уверенность. Но кто же она? И почему таится от нее? Эти вопросы Мария решила выяснить в ближайшее время.

— Послушай, Галю, — сказала она, когда в один из вечеров они сели ужинать. — Ты что считаешь меня за полную идиотку? Или думаешь, что я слепая и глухая? Разве я не вижу, как ты таишься от меня, будто от заклятого врага? — Мария вдруг всхлипнула, утерла глаза рукавом. — Пойми, обидно это до слез. Я ж к тебе всей душой…

Некоторое время Галя продолжала есть, видимо, раздумывая, что ответить.

— То что видишь — то видишь, — наконец сказала Галя. — Глаза тебе закрыть не могу. А большего сообщить не имею права. Не моя это тайна.

— Так я, если надо, помогать вам буду, — горячо предложила Мария. После всего того ужаса, что она насмотрелась за годы оккупации, после немыслимой жестокости немцев, она ненавидела их лютой ненавистью. Ее деятельная, решительная натура теперь жаждала настоящего дела. — Ты скажи там обо мне, кому следует. Скажи, что это я сняла Белецкого с виселицы год назад, — быстро говорила она.

— Ты сняла Белецкого? — недоверчиво переспросила Галя. — Одна, без посторонней помощи?

— А ты думала с кем? — с гордостью проговорила Мария. — И похоронить успела в яме.

— Отчаянная ты, Маруся. Ни за что бы раньше не поверила.

— Раньше я и сама б не поверила, — призналась Мария и усмехнулась: — В отца, наверное, пошла.

В начале августа, сразу после облавы на барахолке, в какую попала Мария, Галя ушла. Прибежала как-то домой, наскоро перекусила, схватила кое-какие вещи, сказала:

— Ухожу от тебя, Маруся. Такое, значит, дело. Спасибо за все. — Обняла Марию, заплакала. И уже подойдя к двери, остановившись на мгновенье, повернулась, добавила торопливо: — Жива останусь — встретимся. Тогда и расскажу все.

Только после освобождения Киева Мария узнала, кто была Галя. О подвиге подпольщиков в газете была напечатана большая статья. Специальная диверсионная группа из семи человек была высажена самолетом на лесном партизанском аэродроме неподалеку от Киева. Оттуда, разделившись на две части, во главе с провожатыми должны были идти в Киев разными дорогами. Первая группа из четырех человек вскоре попала в засаду, трое погибли на месте, четвертый, раненый, был захвачен в плен. Галина группа в Киев пробралась благополучно. Но на явках появляться не рискнула. Боялись, что под пытками раненый мог выдать их. Он знал все адреса и пароли. Поэтому решили сначала отсидеться кто где сможет, переждать. Так нежданно-негаданно Галя попала к Марии.

Их группа должна была совершить крупную диверсию на железной дороге. Попались на глупости, на мелочи. Второпях плохо перевели стрелку и паровоз со взрывчаткой прошел по пустому, незанятому пути и взорвался на голом месте, почти не причинив немцам вреда. Галя погибла. Вместе с ее группой было арестовано и казнено еще много патриотов. В том числе и сын сотрудника районной управы, бывшего лавочника Антона Коржа Жоржик…

Дождливым октябрьским вечером 1943 года в дверь Марии постучал Никита. Шинель полицая он теперь старался не носить. Был он жалкий, какой-то облезший, растерянный. Даже предмет его мужской гордости, пышные рыжие усы, не были подкручены и обвисли, как у козла.

— Пришел посоветоваться, — сказал он, садясь на стул. — Не знаю, что и делать. С немцами уходить неохота. Чувствую, побьют их. На всех фронтах отступление. Куда потом денешься? А наши придут — расстрелять могут. Не посчитаются, что силой заставили полицаем стать. Вот тут и думай, как поступить. — Никита помолчал, глубоко вздохнул, добавил: — Я ведь, Мария, еще не старый. Сорок четыре года. Мне пожить охота.

— А ко мне чего пришел? — зло спросила Мария. — Я ж грехов не отпускаю. А могла б — все равно не отпустила. Раньше нужно было думать, Никита Лукьяныч. — Она посмотрела на Никиту, усмехнулась: — Ясно, что советской власти тебе спасибо сказать не за что. Придется за все держать ответ.

— То-то и оно, что придется, — вздохнул Никита. — Кто ж мог знать, как события повернутся? Немец вон куда допер. — Он посидел еще минут пятнадцать, надымил, сказал, уходя: — Кой-какие вещи к тебе занесу. Все равно с собой не увезти.

— И не вздумай, — отрезала Мария. — Знаю я, откуда они. Человеческой кровью пропитаны.

— Ишь, зараза, как заговорила, — огрызнулся Никита, отворяя дверь. — Гляди, а то еще не поздно потроха выпустить.

В ночь на шестое ноября Мария не сомкнула глаз. Она стояла у окна и смотрела на небо. Оно было зловещее, красное, неправдоподобное, словно нарисованное сумасшедшим художником. Последние месяцы она стала неузнаваема. На базар не ходила, почти голодала. Руки у нее дрожали, противно дергалось веко, без причины подолгу и часто плакала. После всего пережитого довоенная жизнь казалась страшно далекой, почти нереальной. Она вспоминала свой приезд в Киев, Апполонскую, председателя коммунхоза, короткую любовь с Юлианом. Иногда ей становилось до боли жаль себя, что жадничала, ничего кроме своей мастерской не видела. Сколько на ее глазах до войны пацанов и девчонок повырастало. Стали учителями, врачами. А она до сих пор читает хуже косоглазой соседской Катьки, что закончила три класса. Теперь она понимала, что не так жила. Да ведь поздно сообразила. Молодость давно прошла. И нет ей возврата. Тридцать девять лет и выглядит она старухой.

За окном один за другим прогремели два взрыва. Мария набросила на плечи пальто, сунула ноги в калоши и вышла на улицу. После теплого, необычно сухого октября на кленах и каштанах еще оставалось много листвы. Под порывами ветра листья кружились в воздухе и медленно падали на темный и влажный булыжник, оставляя на нем светлые пятна.