Анатолий Собчак. Отец Ксении, муж Людмилы - Юрий Шутов

Наш ломщик привычного уклада городской жизни просидел не шелохнувшись все 600 секунд. Жена тоже замерла на месте после появления на экране мужа в крысином окружении. В ходе гениальной работы Невзорова внятно напрашивалась масса аналогий и сравнений Собчака то с Петром I, то со львом, то еще с кем-то, а «депутаты-демократы», даже под пристальным наблюдением, неизменно оставались крысами, только обожравшимися.

Первым после просмотра нарушил тишину подошедший сторож, заявивший «от вольного», что хотя он абсолютный профан в политике, но считает наше общество не настолько сильным, чтобы иметь здесь настоящую «демократию». Провозгласив такой лозунг, дежурный, сам не ведая того, сразу стал как родной дорог «патрону», и тот, для обмывания добытой Невзоровым победы над депутатскими охламонами, потребовал у сторожа стакан бесплатного чая, которым вознамерился разом заглушить охватившую его в последние дни злейшую безысходность, мучившую Собчака не так страхом своего поражения, как непереносимой болью от радости победителей, поэтому ставших ему еще более противными. В общем, как оказалось, не ту страну назвали «демократической Россией».

Нарусова продолжала сидеть молча, покусывая, как обычно, газовый шарфик и являя всем своим видом яркую иллюстрацию восхищения. Просмотрев всю невзоровскую крысиную карусель, подруга собчачьей жизни от охватившего ее восторга утоленной злости чуть было не померкла в легком обмороке, но совладала с собой и теперь глядела на воспрянувшего мужа, как невеста со съехавшей на бок фатой, завидевшая возвращение под венец только что сбежавшего в момент регистрации жениха.

Всю передачу я исподволь с безучастным видом, но замаскированным интересом следил за реакцией супружеской четы и по лицевой мускульной гамме с беспокойством заметил клокочущее нарастание у «патрона» прямо тут, в подвале, сильно искаженного чувства собственного достоинства, чуть было не утраченного последствиями стычки со Щелкановым. Такое бывало с ним и раньше: после издания его первой книги «Хождение во власть» Собчаку кто-то навеял основания считать себя величайшим писателем современности и живым опровержением лживых слухов, распространяемых бессовестными прокоммунистическими критиками о том, что у нас нет ни одного прозаика с мировым именем. Это собственное открытие позволило «патрону» увериться в необходимости помещать свои фото во всех журналах, иначе они, по его мнению, будут неинтересны для читателей.

Выпитый жидкий чай с завалявшейся баранкой, судя по нескольким сорвавшимся репликам «патрона», закрепил Собчака в безосновательной уверенности обессмертить всех внявших этой передаче Невзорова.

Из подвала в дворцовые покои, где шла своим чередом импортная гулянка, «патрон» подымался уже с гордо поднятой головой и мучимый жаждой утоления желания принять от всех дань не только своим гениальным способностям и огромному дарованию ученого юриста, но также изумительному политическому таланту и исключительно цельному характеру. Заслуга же Невзорова, как намекнул мне по дороге Собчак, состоит сегодня лишь в пресечении готовившегося преступления пред народом, который негодные депутаты пытались оставить в полном неведении относительно несомненной гениальности «патрона». И теперь, после этой восхитительной передачи, продемонстрировавшей населению кто есть кто, Собчак собрался вместо попыток ладить с «нардепами» окончательно ими пренебрегать, переведя свое отношение к этой публике из горячего, мимо теплого, прямиком в совершенно холодное. Дальше он вслух стал сам у себя интересоваться, почему до сих пор народ не носит его на руках, и даже размечтался получить ответ на этот важный вопрос методом устройства специального «плебисцита», или, как назвали «демократы», «референдума», а также пообещал, что враги теперь окончательно потеряют надежду увидеть Собчака больным.

Только что испытав подъем, подаренный Невзоровым, «патрон» сразу утратил интерес к продолжавшим околачиваться по ночному музею «представителям высшего света» и засобирался домой — успеть перед сном на сытый желудок приятно подумать о нуждах голодных.

Когда мы вышли, вокруг царского подъезда еще толпились машины аккредитованных на дворцовой пьянке иностранных представителей. Проходя мимо них, нетрудно было заметить: чем роскошнее авто — тем ничтожнее страна данного дипломата.

Даже этот первый показ Невзоровым очумельцев с мандатами сразу сильно ослабил их драчливый энтузиазм. Но расхождения нарастали, и многие крикуны, посмотрев на себя через призму «600 секунд», проворно заявили о желании спешно покинуть лагерь собчачьих противников.

Для окончательного подавления пыла уличных политиков было решено провести еще одну акцию из нашего цикла антидепутатских действий.

Утро следующего дня я встретил на окраине города, в так называемой промзоне «Парнас», где размещалось 48-е автотранспортное предприятие, директором которого был мой старый друг Миша Максимов. Через всю жизнь мы с ним практически прокатили в одном вагоне (к счастью, не «столыпинском»). За исключением лихолетий, когда меня насильно ссаживали на ходу. Его дом всегда был для меня местом, где могли накормить в любое время суток. Нас роднила бескорыстная незапамятная мужская дружба и разъединяло все остальное. Максимов, получив в институте автомобильную специальность, так и не сумел ей изменить, составив свою биографию из разных должностей по городским автопаркам. Мой же жизненный кроссворд постоянно вызывал его недоумение, искренне огорчая падениями и безмерно радуя взлетами. Нас разнили не только пути-дороги, которые мы с бытовым укладом сами избирали, но и мировоззрение, по молодости приводящее к жарким спорам, однако ни разу не поколебавшим сам фундамент дружеских отношений. Мой друг был всегда необыкновенно жизнерадостным, деятельным и остроумным парнем с пищеварением устрицы и сном, как у бревна, считавшим за основу человеческих устремлений желание благоустроить путь от рождения до могилы и разукрасить его постройками рук своих, будь то дача, квартира или родной автопарк в целом. Я же, зная, что из земной жизни за всю историю человечества еще никому так и не удалось вырваться живым, считал главным не «вещизм» как таковой, ибо у гроба действительно нет карманов, а оставление в этом «миге между прошлым и будущим» своего личного следа неведомым грядущим потомкам, пусть хоть царапиной либо краской на мимоходной скале.

Максимов постоянно меня в чем-то подозревал, хотя по большому счету я, в общем, ничего не скрывал, даже свое убеждение в том, что чем интеллигентнее человек, тем меньше должно быть у него родственников. Он основательно считал любой, свойственный людям порок развлечением, единственно доступным в этом мире и потому скрашивающим их существование. Полагая, например, что тяга к попойкам, причем не к алкоголю как таковому, а именно к бутилированному застолью, является солью души, требует особого дарования ума и предполагает искренность отношений, доказывающих всем понятное: напускной порок не считается настоящим пороком. Отличаясь редкой добротой к людям и сам никогда не сидя сложа руки, он активно всех понукал к прогрессивному развитию, будучи потенциальным единомышленником всех преобразователей. Лишь время могло утихомирить его производственные страсти, и то не раньше начала следующего века. Но судьба распорядилась иначе.