В зеркалах - Роберт Стоун

— Ради бога, приятель, помоги нам! Это же твоя обязанность!

В шатре выкрикивали имя Рейнхарта.

— Давайте его сюда!

Рейнхарт подошел к пандусу, ведущему на эстраду, и начал подниматься.

Но по дороге он остановился и посмотрел по сторонам. Все приняло багровый оттенок. Душевный подъем. Он выпрямился и взобрался на эстраду.

Без душевного подъема это никогда не делалось. Было слегка брутально, с долей пунктуальности, слегка по-военному, может быть, но по-другому было нельзя. От тщательности — душевный подъем. В этой каузальности — мастерство дирижера.

Дамы и господа, думал Рейнхарт, выходя к залу, который при виде его разразился аплодисментами, позвольте мне предвосхитить ваши объятия. Мы угостим вас симфонией соль-минор и продемонстрируем, какой смысл вкладывают во фразу «трогательность адажио» у Моцарта, и вы вновь будете удивлены.

Душевный подъем из тщательности. Мы стремимся к точному исполнению, думал он с колотящимся сердцем, а затем свингуем. Мы начинаем с точности, и тогда мы можем воспарить. Никакие подмены не работают: если пассаж исполнен правильно, то всё есть в партитуре. Исполнение — это всё. Сила через радость. Совершенство — да, и оно тоже. Практика — это любовь.

Без проблем. Вот как это можно сказать.

Ясность и еще раз ясность. Зимнее небо. Украшения должны исполняться внятно; каждое семечко украшения может быть раскрыто и выявлена его упорядоченная структура. Я раскрываю порядок внутри порядка, думал Рейнхарт, и преподношу его, сводя к бесконечно малым. Малейшая частица ноты в кратчайшую частицу секунды обладает собственной маленькой округлой завершенностью. Спросите меня, знаю ли я, как звучит время. Еще как знаю!

Иные думают, что время звучит так: и раз, и два, и три, — но не ваш дружок. Иные думают, что время — это когда надо ударить в барабан. Ты объясняешь им: читайте невидимое в нотном письме; они говорят, что ты умничаешь, что ты мракобес. Они тебя не понимают.

Мое время ist bestige[113].

Если бы у меня не было секретов, откуда бы я знал, кто я. Изящные секреты — такая редкость.

Рейнхарт дирижировал без палочки.

Рейнхарт подошел к пюпитру, отрывисто поклонился публике и, повернувшись, встретил испуганный взгляд первого кларнета.

— Спокойно, — сказал он первому кларнету. — Я там был. Без проблем.

Что у нас будет? «Юпитер»?[114] Нет, соль-минорная[115]. Итак.

Удивляются, почему мои Kyrie и Gloria в Реквиеме медленные, a Dies Irae[116] быстрее, чем даже у Тосканини. Темп, время. Спросите певцов почему, весело посоветовал Рейнхарт. Певцы в большинстве неважно формулируют, но они понимают почему. Мы не забегаем в accelerados и diminuendos[117] раньше, чем они обозначены, потому что знаем: в этом нет нужды. Другие забегают; мы — нет.

Мы понимаем время.

Время. Например, оркестровый пассаж в терциях и секстах перед словами Calma il tuo tormento. Non mi dir…[118]

Посреди эстрады Рейнхарт коротко, без елейности, поклонился.

Огни надвигались, и Рейнхарта прошиб пот.

— Зачем столько огней? — спросил Рейнхарт. — К чему эти микрофоны?

Он не был готов дирижировать.

Рейни бессильно привалился к дверце грузовичка С. Б. Протуэйта; С. Б. сосредоточенно наводил бинокль на въездные ворота. Внезапно он отнял бинокль от глаз и довольно усмехнулся.

Охранник с рацией поднес аппарат к уху и направился вдоль стены к воротам. Он махнул рукой охраннику у соседнего входа, и тот пошел ему навстречу.

— Я хочу заявить здесь и сейчас, — сказал старик, — что я отвергаю религию, потому что верю не в духов, а в человечество.

Рейни поглядел на него и вскочил на подножку:

— Я еду с вами, мистер. Вы должны взять меня.

Старик нахмурился.

— А, черт, — сказал он, секунду подумав, и разрешил Рейни открыть дверь. — Черт с вами! Вы говорите, что ваше место тут. Может, так оно и есть.

Рейни опустился на сиденье. Его ноги были зажаты между дверцей, кучей посуды и большой вазой.

— Поосторожней, — сказал ему старик. — Возле вашей ноги прах Мэвис Сейшнс Протуэйт.

— А! — сказал Рейни.

— Я — С. Б. Протуэйт. Рад познакомиться с вами.

— Морган Рейни, — сказал Морган Рейни.

Старик включил зажигание, и они увидели, как позади них вспыхнули фары полицейской машины. Лучи ее фар выхватили из темноты кучку молодых негров, которые несли с пустыря длинные узкие свертки оберточной бумаги. Рейни оглянулся и увидел, что через шоссе со стороны темных домов идут еще группы негров. В одном месте они остановили движение, пересекая шоссе густой толпой. Некоторые несли вроде как бейсбольные биты.

С. Б. Протуэйт увидел их и облизнул губы.

— Ого! — сказал он весело. — Поглядите-ка! Вон туда!

Охранники раздвигали створки въездных ворот.

— Ух ты! — сказал С. Б. Протуэйт. — Поглядите-ка на этих ниггеров!

Он медленно повел грузовичок через пустырь. Ворота были открыты, а охранники стояли позади них, на фоне огней, освещавших поле, и смотрели на шоссе. Рейни показалось, что внутри происходит какое-то волнение.

— Ниггеры, — сказал С. Б. Протуэйт и включил передачу. — Похоже, сынок, ниггеры пойдут за нами. Наконец-то они со мной.

Он вынул из-за козырька над ветровым стеклом красный флажок путевого обходчика и всунул древко между стеклом и верхом двери, так что полотнище затрепетало слева от его головы.

— Я поеду под своим знаменем, — сказал он Моргану Рейни. — Под знаменем путейца. Под рабочим знаменем.

Охранники у ворот стояли в явной нерешительности, переводя взгляд с поля на шоссе. Руки они держали на кобурах. Со стоянки выехали два полицейских мотоцикла с колясками и пронеслись мимо них внутрь стадиона. Платформа с оркестром не выезжала.

С. Б. Протуэйт выехал на асфальт медленно, но с каждой секундой набирая скорость. Он вел машину к воротам под углом градусов шестьдесят.

Из ворот выбежали оркестранты в синей форме и стремглав кинулись к своим машинам. Из-за стадиона вылетел еще один мотоцикл и тоже въехал на поле. Рейни не мог разобрать, что там происходит.

— Ох, трахали меня и трахали, — сказал С. Б. Протуэйт. — Трахали, как какого-нибудь филиппинца. Занесло Протуэйта, они говорили — как будто это болезнь. Калвин Минноу, этот плосконосый. Выгнал меня ради пластмассы на улицу и думал, я еще кланяться буду.

В свободной руке С. Б. держал фотографию чего-то похожего на маленький товарный двор железной дороги. Он помахал ею перед лицом Рейни:

— Снес к чертям, а все из жадности.

Взвыла сирена стоявшей позади них полицейской машины. Охранники у ворот увидели приближающийся грузовичок Протуэйта, но не встревожились. Утилитарная форма машины и красный сигнальный флажок сообщали ей полуофициальный вид — охранники приняли ее за подкрепление. Только у самой стены С. Б. Протуэйт резко повернул в ворота и нажал на газ. Одновременно он дернул за шнурок, сдвигая брезентовый верх, чтобы открыть свой лозунг.

— О-го-го-го! — крикнул С. Б. Его нижние зубы свирепо впились в верхнюю губу.

Люди кричали на Рейнхарта.

— Начинай! — кричали они. — Говори!

Доски эстрады в нескольких шагах от него треснули, в яркой краске появилась черная дыра и белая рана.

— Нет, — сказал Рейнхарт. — Музыка.

— Бог и родина! — кричали из шатра. — Бог и родина!

«А! — подумал Рейнхарт. — Это и я могу сделать. Это и я умею».

Он схватил микрофон с самоуверенной улыбкой.

— Братья американцы! — заревел он. — Обсудим американский путь!

Рейнхарту показалось, что трибуны почтительно затихли, и, ободренный этим, он продолжал.

— Американский путь — это невинность, — объявил Рейнхарт. — В любой ситуации мы должны и будем проявлять такую грозную и необъятную невинность, что весь мир от нее съежится. Американская невинность поднимется могучими клубами паров к благоуханию небес и поразит все страны.

Патриоты! Наши легионы не такие, как у других. Мы не извращенцы с гнилыми мозгами, как англичане. Мы не жалкая мразь, как французы. Мы не психи, как немцы. Мы не хвастливые маньяки, как итальяшки.

Напротив, наши глаза — самые ясные из всех глаз, глядящих на нынешний мир. Говорю вам: под пристальным широким взором наших голубых глаз коварные правители иностранных орд теряются, как наглые язычники перед просвещенным Моисеем.

И что бы они ни говорили, американцы, помните одно: мы парни что надо! Кто еще может сказать так? Никто! Никто другой так сказать не может: мы парни что надо. Только в Америке люди могут сказать: мы парни что надо, — и я хочу, чтобы вы все сказали это вместе со мной.

Мы парни что надо! — закричал Рейнхарт, взмахнув рукой.