Послы - Генри Джеймс

Как ни странно, но, понаблюдав и поразмыслив, он попросту отступил назад — в гостиную, так и не воспользовавшись козырем, который держал в руках. Несколько минут он вновь курсировал взад-вперед, словно обдумывая нечто новое, словно встреча с Сарой утратила для него свое значение. Да, если уж на то пошло, значение теперь приобретало другое: то, что он оказался с Мэмми глаз на глаз. Возможность поговорить с нею наедине встревожила его до такого предела, о котором он не думал заранее, в этом было что-то, мягко, но очень настойчиво его затронувшее, и с каждым разом все сильнее, когда он останавливался, дойдя до края балкона, откуда вновь смотрел на Мэмми, сидящую там в неведении. Ее спутники разбрелись кто куда: Сара отбыла вместе с Уэймаршем, Чэд — с Джимом. В глубине души Стрезер не ставил Чэду в вину прогулки с Джимом, оправдывая его заботу об увеселениях зятя необходимостью блюсти приличия, и, доведись ему говорить об этом — скажем, с мисс Гостри, — не задумываясь, назвал бы поведение молодого человека весьма тонким. Однако следующим ему пришло на ум, не чересчур ли утонченно оставить в такую погоду Мэмми в гостинице одну, сколько бы, очарованная этим своим квази-Парижем — олицетворенным для нее в рю де Риволи, — полным диковин и причуд, она ни наслаждалась. Во всяком случае, наш друг признал, а признав, тотчас ощутил, что постоянное давление, оказываемое на него мыслями о миссис Ньюсем, вдруг почти осязаемо упало и ослабело, что с каждым днем он все больше чувствует в этом юном создании нечто необычное и неясное — тайну, которой наконец мог дать толкование. Мэмми владела навязчивая идея — навязчивая идея в добром смысле, и теперь, словно от нажатия пружинки, она встала на должное место. Это открывало перед ними возможность — правда, затрудненную тем, что она появилась случайно и запоздала, — возможность общения, даже дружеских отношений, которыми они до сих пор пренебрегали.

Они знали друг друга по Вулету, но их прежние отношения, как ни поразительно, не имели ничего общего с тем, что сейчас витало в воздухе. Девочкой, «бутоном», затем распускающимся розаном она вольно расцветала у него на глазах в почти непрестанно широко распахнутом доме, где она запечатлелась в его памяти сначала очень бойкой, позже очень робкой слушательницей — в то время он как раз читал для круга миссис Ньюсем (ох эти «фазы» миссис Ньюсем и его собственные!) курс по английской литературе, подкрепленный экзаменами и чаепитиями, — а к концу лучшей из лучших. Других точек соприкосновения, насколько ему помнилось, между ними не было: в Вулете не имели обыкновения объединять свежайший розан со сморщенными зимними яблоками. Сейчас при виде Мэмми он, сверх того, остро ощутил бег времени: еще позавчера он спотыкался о ее серсо, а нынче опыт по части необыкновенных женщин, — а ей, спору нет, суждено было стать необыкновенной — подсказывал ему, попросту предписывал зачислить юную американку в их число. Наконец — он это ясно видел! — ей было что сказать ему, и больше, чем он мог ожидать от современной хорошенькой девицы, доказательством чему служило то, что она вряд ли решилась бы сказать это своему брату, невестке или Чэду, разве только, будь она дома, — миссис Ньюсем, из почтения к ее возрасту, авторитету и высокому положению. Эта тайна составляла для всех поименованных лиц несомненный интерес, и именно в силу проявляемого ими интереса Мэмми держалась особенно осторожно и благонравно. Все это за какие-то пять минут выстроилось в мозгу Стрезера и привело к мысли, что ей, бедняжке, сейчас остается утешаться лишь своим благонравием. И ему тотчас подумалось, что для хорошенькой девушки в Париже подобное положение достойно сожаления. Вот почему он вышел к ней на балкон нарочито резвым шагом, что сам же почувствовал, словно только-только появился в комнате. Услышав голос Стрезера, она, вздрогнув, обернулась и, хотя встретила его со всей должной учтивостью, не сумела скрыть разочарования:

— Ах, я думала, это мистер Билхем!

В первый момент этот возглас поразил нашего друга, и под его воздействием он несколько потерялся; однако, спешим добавить, тотчас вновь обрел душевное равновесие, и его воображение расцвело пышным цветом. Крошка Билхем — ведь Крошку Билхема здесь в нарушение приличий ожидали — замаячил где-то на заднем плане; обстоятельство, которое сулило сыграть Стрезеру на руку. Вскоре они — двое с балкона — перешли обратно в гостиную, где среди пурпурно-золотого великолепия остальные по-прежнему блистали своим отсутствием и где Стрезер провел еще добрых сорок минут, не показавшихся ему потраченными попусту. И в самом деле, согласившись на днях с Марией о роли темных страстей, он теперь сделал еще одно открытие, которое не сужало стоящую перед ним проблему, а, напротив, внезапно хлынуло на него частью нового вала. Только позже, перебрав в уме все подробности, он осознал, из сколь многих элементов сложилось у него общее впечатление; а сейчас, сидя рядом с очаровательной девушкой, чувствовал лишь одно — как заметно возрастало их взаимное доверие. Она и впрямь была полна очарования — в конечном счете, очарования, которое не умаляли привычка и обыкновение держаться очень вольно и непосредственно. Она была полна очарования, вопреки тому, что наблюдателю менее проницательному, чем он, грозила опасность увидеть ее в ином свете — смешной. Да-да, она, восхитительная Мэмми, сама того не замечая, выглядела смешной — томная, словно невеста под венцом, хотя, насколько Стрезер мог судить, о наличии жениха пока не было и речи, красивая и статная, непринужденная и словоохотливая, снисходительно-ласковая, она производила впечатление особы, которая, сама себя смущаясь, старается проявить обходительность. Одета она была, скажем так, скорее как пожилая, нежели молодая дама, если допустить в пожилой суетное желание нравиться. Ее сложной прическе недоставало небрежности, украшающей юность; к тому же она усвоила солидную манеру, держа перед собой аккуратно сложенными на редкость ухоженные ручки, склоняться чуть-чуть вперед, словно кого-то поощряя и жалуя, и все это, вместе взятое, создавало облик хозяйки, занятой «приемом», определяло ей постоянное место между окнами, куда, казалось, доносилось позвякивание розеток с мороженым и непрерывно назывались имена гостей, этих мистеров Коксов и мистеров Коулсов, расхожих образчиков единого типа, которых она «была счастлива у себя видеть».

Все это было смешно, но смешнее всего было несоответствие между высокопарным благожелательно-покровительственным тоном — с любовью к многосложным словам, обещавшим с годами превратить ее в докучливейшее существо — и однообразно звучащим, пока еще естественно и не нарочито, голоском пятнадцатилетней девочки. Тем не менее к концу десяти минут Стрезер почувствовал в ней спокойное достоинство, которое все это искупало. Спокойное достоинство солидной матроны в пышном, чересчур пышном наряде было, очевидно, тем впечатлением, которого она добивалась, и подобный идеал вполне мог понравиться вступавшему с ней в отношения. Именно это и произошло с ее гостем, в уме которого многое сместилось и смешалось за проведенный с нею быстролетный и насыщенный час. В результате отношений, которые он так поспешно завязал, у него возникла уверенность, что она, как никто другой, если можно так выразиться, стоит за и на стороне первоначального посла миссис Ньюсем. Она сочувствовала не Саре, а ему; и показателем этого было то, что все эти дни он ощущал ее поддержку как неминуемую. Оказавшись в Париже, в самом центре событий и в непосредственной близости от их героя — под которым Стрезер подразумевал никого иного как Чэда, — она, сама не ведая как, стала иной: глубокие перемены неслышно произошли в ее душе, и к тому времени, когда она их прозрела, Стрезер уже прочитал ее драму. Короче, когда она поняла, к чему пришла, он уже все о ней знал, и теперь знал даже лучше, хотя в продолжение часового разговора они не произнесли ни единого слова о предмете его затруднений. Правда, вначале, как только они уселись рядом, был момент, когда ему показалось, что она порывается заговорить о его миссии. Вход в эту область был широко раскрыт, и Стрезер уже приготовился в нужное мгновение отразить ее, равно как чье-либо другое вторжение. Но очень дружески, очень интимно, ничего не коснувшись и проявив величайший такт, она сумела остаться за порогом; словно ей хотелось показать ему, что она способна говорить с ним, не задевая… скажем так, не задевая ничего.

Выяснилось, хотя говорили они о чем угодно, кроме Чэда, что Мэмми, в отличие от Сары, в отличие от Джима, превосходно разобралась в том, каким он стал. Выяснилось, что, до мельчайших подробностей, до волоска охватив происшедшую в нем перемену, она хотела, чтобы Стрезер знал: это ее глубочайшая тайна. Так они, удобно расположившись, беседовали — словно другого случая у них до сих пор не было — исключительно о Вулете и, держась этой темы, по сути, как бы вернее сохраняли свою тайну. Для Стрезера этот час мало-помалу приобретал дивную печальную сладость; теперь он смотрел на Мэмми иными глазами, высоко ее оценив — возможно, в результате укоров совести за прежнюю несправедливость. От ее речей, как от дуновения западного ветерка, им овладела тоска по родному дому и щемящее волнение; и он невольно представил себе, будто во время мертвого штиля его выбросило с нею на далекий берег среди пестрого сброда потерпевших крушение. Они ведут свой диалог на коралловой отмели и вместе с печальными улыбками и взглядами, достаточно иносказательными, обмениваются остатками пресной воды, которую удалось спасти. Больше всего Стрезера поразило то, что его собеседница безусловно знала, как мы намекали ранее, в какой точке она сумела «прорваться». Где именно, она явно не собиралась ему сообщать; более того, ответ на этот вопрос он должен был искать сам. Он и надеялся его найти, потому что, не решив эту задачу, не мог бы полностью ни утолить свой интерес к Мэмми, ни подтвердить восхищение, которое она заслужила — заслужила бесспорно; чем больше он наблюдал ее, тем больше убеждался, сколько в ней благородной гордости. Она сама все видела, сама все знала, даже то, чего не хотела, и именно это ей помогало. Чего же она не хотела? Увы, ее старому другу не было дано удовольствия это знать, хотя, несомненно, очень порадовало, если бы что-то ему приоткрылось. А пока с неизменной мягкостью и светскостью она держала его в полном неведении и, словно желая возместить это, занимала милым дружеским разговором. Она поведала ему свое впечатление от мадам де Вионе, о которой «так много слышала»; она поделилась с ним своими впечатлениями о Жанне, с которой «ужасно хотела познакомиться»; она излагала все это с обходительностью, позволившей ее собеседнику не без волнения узнать, что вместе с Сарой они в первой половине дня после безобразных проволочек, вызванных множеством причин, главным образом — вечная история! — покупкой нарядов, которые, увы, отнюдь не вечны, нанесли визит на рю де Бельшас.