Бездна. Книга 3 - Болеслав Михайлович Маркевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Удивительно! – вскрикнул Ростиславцев, слегка даже переменяясь в лице под влиянием суеверного чувства.
Ашанин с выражением подобного же суеверного благоговения в чертах и тоне голоса продолжал: «Вы, говорит, сами спервоначала очень любили эту женщину и привыкли, но теперь она вам в тягость, a вам совесть мешает кинуть ее, и от этого самого вы себе покою не знаете. Только все это неожиданно для вас развяжется как нельзя лучше, так что вы сами удивитесь». «Как же это может развязаться?» – спрашиваю я ее опять. «Очень просто: такой будет случай, что она вас будет ожидать к себе по обещанию, а вы не приедете; она очень рассердится за это и сама пожелает разойтись с вами»…
– Что же, Владимир Петрович, – воскликнул, прерывая, Ростиславцев, – если так, то действительно, чего же лучше! С одной стороны, Зильберманы всякие, а тут женщина на руках… Коли сама вас развяжет, благословляйте Создателя…
Старый дон-Жуан усмехнулся:
– Погодите, я не досказал. Разрыв, как уже знаете, должен произойти из-за того, что я не приеду к ней по обещанию, но главная тут причина «другая женщина»…
– Ну так! – комически вздохнул отставной тенор.
– И это в связи с представлением моим в Петербург о декорациях для нового балета.
Ростиславцев даже руками всплеснул:
– Что вы! Все это она в гуще видит?
– Показывает, – повторяя выражение Варвары Аефнасьевны, подтвердил Ашанин с полным убеждением в несомненности такого «показания» кофейной гущи. – Вы, говорит, хлопочете насчет каких-то денег и будто как бы не для себя собственно, a в каком-то чужом интересе. Деньги эти вы получите, только не все, и узнаете об этом чрез одну молодую даму, a вскорости после того из-за самой этой дамы выйдет у вас ссора с вашим предметом.
– Что за притча! – засмеялся Ростиславцев. – Дама-то эта, выходит, – я; потому об отказе барона сообщено вам сейчас мною.
В кабинет в эту минуту донесся из передней звон колокольчика, и вслед за тем вошел в комнату дежурный капельдинер в придворной ливрее, с письмом и визитною карточкой в руке.
Анастасия Дмитриевна Ларина, прочел Ашанин на карточке, взглянул на письмо… «От Ошмянского», быстро выговорил он, взглянув на Ростиславцева, вскрыл поспешно конверт и, обращаясь к дежурному:
– Попроси эту госпожу в гостиную! – приказал он и принялся читать. Но едва пробежав первые строки, он задрожавшею мгновенно рукой протянул письмо Ростиславцеву:
– Читайте: верно или нет видит Варвара Афанасьевна.
Письмо было из Петербурга от состоявшего в приятельских отношениях с Ашаниным секретаря всевластного в ту пору в театральном ведомстве лица и начиналось так:
«Пользуясь случаем отъезда подательницы, г-жи Лариной, которая сама изъяснит вам о предмете своих желаний и для которой, не сомневаюсь, вы сделаете все, что от вас зависит, как и для всех, кто только прибегает к вам, я со своей стороны считаю небесполезным известить вас до получения вами формального о том извещения, что на последнее представление ваше о новых декорациях его высокопревосходительство…» Следовало буквальное повторение того, что писал декоратору Шраму приятель его из той же канцелярии главного театрального управления.
– Удивительно! – повторил спирающимся голосом отставной тенор, нервно дернув плечом.
Ашанин принимал очень горячо к сердцу все интересы театра, и скаредничанье барона, постоянно отказывавшего, в прямой ущерб действительных выгод дела, там, где расходы на оное представлялись совершенно необходимыми, приводило его всегда в крайнее раздражение. Но в настоящем случае чувство досады сводилось у него на «нет» ввиду того удовлетворения, которое доставляло ему «поразительное» доказательство несомненного пророческого дара гадалки, в совещаниях с коею он проводил целые часы по нескольку раз в неделю; он, чуть не ликуя, направился своими торопливо-мелкими шажками в гостиную, где его ожидала госпожа Ларина.
Это была еще весьма молодая, но с усталым, бледным и худым лицом особа, одетая в скромное, хорошо скроенное шерстяное платье темного цвета и в такой же скромной, но свежей шляпке с полуопущенною вуалеткой, сквозь которую сквозили большие и прекрасные, сколько можно было судить, глаза.
– Не знаю, узнаете ли вы меня, Владимир Петрович? – проговорила она, увидав его и подымаясь с турецкого дивана, роскошно расшитого шелковыми узорами по красному сукну, как и вся остальная мебель этой парадной приемной пожилого московского Дон-Жуана.
– Ах, Боже мой, конечно! – воскликнул он, протягивая руку и дружески пожимая ее тонкие пальцы. – Карточка ваша мне ничего не сказала; Лариной я никакой не знаю, но по голосу и лицу узнал вас с первой минуты… Вы замуж вышли, вероятно, с тех пор как я имел удовольствие видеть вас здесь – тому два года, кажется, – на этом самом месте? – примолвил Ашанин, с ласкательным оттенком в улыбке и тоне речи.
Она усмехнулась слегка:
– Нет, я все так же не замужем; Ларина — мой театральный псевдоним… который я возобновляю теперь, – примолвила она сквозь слезы.
– Возобновляете? – повторил вопросительно Ашанин.
– Да, я целый год… я была за Дунаем во время войны, – как бы застыдясь, объяснила она.
– В Красном Кресте?.. И вернулись оттуда целы и здравы? – спросил он с живым участием.
– Нет, у меня был тиф… как у всех там, – добавила она с новою легкою усмешкой, – но, как видите, жива… Я из Петербурга привезла вам письмо от господина Ошмянского, – поспешила она переменить разговор.
– Как же, благодарю вас очень! Он мне пишет, прося о моем содействии вам… Но в чем – вы сами мне должны объяснить, говорит он… Для этого мне рекомендации его не нужно, – молвил, улыбаясь, Ашанин, – мы с вами старые знакомые и чрез посредство человека, которого я ото всей души люблю и уважаю, Бориса Васильевича Троекурова… Давно не было его в Москве, и я в последнее время не имею о нем никаких известий… А вы?
– Я слышала, он за границей с дочерью.
– Сами вы не были в его местах?
– Нет, я прямо из Болгарии проехала в Петербург с общиною сестер, в которой состояла.
– Навидались вы там всяких ужасов, за Дунаем, воображаю, – сказал Ашанин, все внимательнее вглядываясь в свою собеседницу.
– Да, – подтвердила она, – но с тем вместе пришлось видеть столько самоотвержения, покорности, столько (она как бы искала выражения)… святых чувств, что о темных сторонах забываешь… Нельзя не полюбить ото всей
