Торжество жизни - Николай Дашкиев

Но боцман так и не встретился с Роговым.

Кэмпбелл грустно смотрел на удаляющийся берег. Он бывал в России и раньше, но его знакомство с этой страной ограничивалось лишь посещением портовой пивной. И вот теперь он впервые столкнулся с советскими людьми. Казалось бы, ничего экстраординарного и не произошло. Но почему же у Джона так тоскливо на душе? Почему хочется, чтобы советский молодой врач не думал о нем дурно?

Мерные неторопливые волны Балтийского моря бежали и бежали назад, а Кэмпбелл провожал их рассеянным взглядом, думая о себе, о жизни вообще и о стране, в которой даже лечение бесплатно.

В очень плохом настроении шел Степан Рогов по улицам Ленинграда. Упустить случай достать несколько кубических сантиметров крови больного болезнью Иванова! Ведь это прямо преступление!..

Степан долго сидел на одной из скамеек Летнего сада, затем пошел в кинотеатр, но перед глазами у него все время стояло пятнистое лицо боцмана Кэмпбелла.

После сеанса Степан решил зайти в Онкологический институт. Нужно было хоть рассказать профессору о происшедшем. Климова там уже не оказалось. Но швейцар обрадовался, увидев Степана:

— Вот вам передача. Какой-то моряк принес. Раненый. Ему Павел Семенович операцию делал.

— Что за передача? Кто принес? — недоумевал Степан, вертя в руках пузырек с темной жидкостью.

— Да англичанин же. — Кебель, что ли — запамятовал, право, — оправдывался старик. — Да вы у Павла Семеновича расспросите… Здоровенный такой… Все лицо в цветных пятнах…

Степан побледнел:

— Кэмпбелл?

— Да, да! Кэмпбелл!.. Теперь вспомнил. Он вам еще пожелал хороших успехов… Говорил, что еще приедет к вам…

Но Степан уже не слышал швейцара.

Вспомнив, что "Медуза" отплывает ночью, он торопился в порт, чтобы поблагодарить Кэмпбелла за неожиданное великодушие.

Судна Рогов не застал. Оно уже отчалило и его силуэт едва вырисовывался на багровом фоне неба.

Степан огорченно помахал рукой вслед удалявшейся шхуне и помчался назад. Кровь боцмана Кэмпбелла нужно было исследовать немедленно.

Профессор Климов уже спал, когда запыхавшийся Степан Рогов, забыв, что на свете существуют звонки, кулаком забарабанил в обшитую войлоком дверь.

Проснувшись, профессор зашлепал ночными туфлями и приоткрыл дверь.

Степан, влетев в полуосвещенную переднюю, чуть не сбил Климова с ног:

— Профессор… дорогой… извините… очень срочное дело… — бормотал он, задыхаясь, и тащил профессора за рукав в комнату. Профессор молча пятился назад, застегивая непослушными пальцами пижаму, — ему показалось, что Степан сошел с ума. Возбужденный блеск глаз, хаотическая прическа, наконец, какой-то пузырек в его руке — все подтверждало подозрение.

— Ну, успокойтесь, мой милый… Не надо волноваться… Все будет хорошо…

Степан удивленно посмотрел на профессора:

— Что — хорошо?

— Да так… все хорошо… Вам надо лечь, успокоиться. Климов украдкой взглянул на дверь, и тут только Степан понял все и засмеялся:

— Что вы, Виктор Семенович. Я пока что в здравом уме, но ни мне, ни вам сегодня не придется ложиться! Вот здесь кровь человека, больного болезнью Иванова.

Он протянул вперед пузырек и в ту же секунду увидел, как профессор вдруг странно побледнел, жадно глотнул воздух и, схватившись рукой за грудь, опустился на пол.

Хлопоча возле больного, Степан ругал себя на чем свет стоит. Склонный всегда преувеличивать свою вину, он с ужасом думал, что убил профессора глупым поведением.

— Не извиняйтесь, мой дорогой, — сказал профессор, придя в себя. — У меня часто так… Сердечный припадок… Поздравляю вас с удачей!

Он говорил тихо, приглушенно — видно было, что ему все еще очень плохо, но бодрился, торопя Степана:

— Ну-ну, рассказывайте… Да нет, я и сам точно так же ворвался бы в комнату, если бы был на вашем месте… Говорите, говорите… А впрочем, нет. В институт. Скорее в институт… Мне уже совсем хорошо.

Было два часа ночи, когда они вышли из квартиры профессора Климова и направились в Онкологический институт.

Степан остановил такси, и профессор упал на сиденье без сил: сердечный припадок был вовсе не таким легким, как он старался показать.

Глава IX

Катя торжествовала: она успешно выдержала вступительные экзамены, и ее зачислили студенткой первого. курса Сельскохозяйственного института имени Докучаева.

Кате было приятно, что и подруги по комнате, вместе с которыми она волновалась перед экзаменами, также приняты. Девушки были счастливы. Перебивая одна другую, они старались высказать все, что накопилось за многие дни.

Неповоротливая, обычно спокойная Фрося Борщ тормошила худощавую беленькую Лизу:

— Ну, слушай же, Лиза. Я, значит, подхожу к столу, зажмурилась и беру билет, а он как посмотрит на меня!

"Он" — был страшный профессор математики, но Лиза сдала математику на пять и, заплетая косы, небрежно. отвечала:

— Да ну его, твоего профессора! Ой, девоньки, а я, когда подошла к списку принятых, чуть не умерла! Смотрю: Воротынцев есть, Воронцов какой-то тоже есть, а меня нет. И только когда прочла в третий раз, вижу: Вороная Елизавета Ивановна. Мамочка моя-я! Меня ведь никто еще Елизаветой Ивановной не называл!

Когда улеглось возбуждение, девушки долго сидели в сумерках, говорили об институте, о студентах-старшекурсниках, о волнующих своими таинственными названиями коллоквиумах и сессиях, о том, как они окончат институт и поедут на работу. Далекое казалось близким, реальным: можно было представить себя агрономом — чуть нахмуренной, внимательной, где-нибудь среди безграничных степных просторов, или даже вообразить себя научным сотрудником.

Лиза щурила близорукие глаза и задорно говорила:

— А что ж? Обычное дело — и научным работником! Аспирантом! Вот увидите, девочки, буду аспирантом!

Катя промолчала. Ей совсем не хотелось поступать в аспирантуру: казалось, что аспирант должен сидеть в темном, неуютном помещении и писать непонятные книги. Она мечтала о небывалых урожаях свеклы, о многолетней ветвистой пшенице. Но как же Степан? Ведь он обязательно должен жить в городе? На минуту ей стало грустно. А затем, подумав, что все это вопросы далекого будущего, она сказала:

— Девушки, пойдемте в парк!

Августовские ночи темны, августовские звезды ярки я холодны, будто в них заключены те хрупкие, блестящие снежинки, которые закружатся над землей в ноябре.

В бездонной темно-фиолетовой глубине неба властвует холод, звенящая хрустальная тишина, но земля все еще дышит тепло и мягко, как живая. Вот тихо прошелестел ветер, и на аллею плавно упал лист клена — он кажется золотым в лучах фонаря.