Берег варваров - Норман Мейлер

Монина барабанила по полу обеими руками. В припадке неконтролируемого отчаяния она начала даже не плакать, а выть.

— А ну заткнись! — закричала на нее Гиневра.

— Монина не любит тебя, Монина тебя ненавидит, ненавидит, — сквозь слезы бормотала девочка.

Гиневра продолжала кричать, но при этом в ее голосе послышались какие-то просительные интонации.

— Ну хорошо, хорошо, пусть он будет хорошим, — повторяла она, — хороший он, хороший!

— Монина его тоже ненавидит. — После этой фразы девочка снова заплакала.

— Ах ты так! — завопила Гиневра. — А ну-ка заткнись, кому сказала! Я ведь сейчас ремень возьму!

Мне казалось, что она была готова рухнуть на пол рядом с ребенком и точно так же забиться в истерике.

— О господи, да заткнешься ты, Монина, или нет?

Монина притихла, но при этом продолжала бить по полу обоими кулачками.

Глава двадцать седьмая

Вот такую картину застала в гостиной Гиневры неожиданно вошедшая в комнату Пенни: я стоял в углу, и меня почти полностью скрывала от беглого взгляда тень от большого кресла. На полу в центре комнаты, все так же освещенная безразличным солнечным светом, пробивавшимся через полуподвальные окна, хныкала Монина. Ее плач к этому времени больше напоминал какое-то бесконечное унылое заклинание. Над дочерью нависла Гиневра, не знающая, как успокоить вконец изрыдавшегося ребенка.

Неудивительно, что Пенни сразу меня не заметила. Другое дело, что не заметить плачущую Монину было нельзя, но это не отвлекло Пенни. Она спокойно прошла через комнату, обняла Гиневру и поцеловала ее в губы. На мгновение Гиневра вздрогнула и даже чуть отшатнулась — словно очнувшись неожиданно после долгого кошмарного сна и увидев рядом с собой незнакомца. Но в следующее мгновение она пришла в себя, узнала силуэт, нарисовавшийся словно из ниоткуда, — и заключила Пенни в объятия. Они встретились, как влюбленные, назначившие себе свидание где-то в темном уединенном месте. Нетерпение и предвкушение встречи зажигало их. Сердца бились учащенно, а страх быть увиденными мгновенно улетучивался при первом же прикосновении друг к другу.

— Я думала, он уже никогда не уйдет, — прошептала Пенни, — это было ужасно. А потом мы столкнулись на улице. Знаешь, он так улыбнулся, что я поняла: он все знает.

Чтобы привлечь внимание к собственной персоне, я решил прокашляться. Почему-то эта элементарная задача оказалась мне не по силам: вместо вежливого, но настойчивого кашля из моего горла вырвалось какое-то неестественное сипение. Обе женщины посмотрели на меня, не разжимая объятий. Пенни напряглась, и ее взгляд наконец сфокусировался на мне.

— Черт! — вырвалось у нее. — Ну какого черта тебе здесь нужно?

Гиневра подтянула халат так, чтобы он прикрыл бретельки бюстгальтера, и, выполнив задачу-минимум, уставилась на меня с глупейшим выражением на лице. При этом она начала хихикать.

— Ой, я и забыла, что ты должна была зайти, — зачем-то объяснила она Пенни, явно стесняясь и не понимая, как с достоинством выйти из этой постыдной, с ее точки зрения, ситуации. — О господи, — вздохнула она, и вдруг я понял, что ей с трудом удается скрыть удовольствие от происходящего. С учетом того, что случилось в гостиной за последние пару часов, появление Ленни стало для нее как нельзя более своевременным отвлекающим моментом. Через несколько секунд Гиневра, немного придя в себя, и вовсе вздохнула с облегчением.

Ленни опустилась в кресло, прикрыв ладонями лицо.

— Приношу свои извинения, — сказал я.

Несмотря на все желание не нарушать сложившуюся серьезную атмосферу, я непроизвольно начал смеяться. С учетом того, что даже прокашляться мне толком не удалось, смех, по всей видимости, должен был попросту добить меня. Я никак не мог остановиться и хохоток над Ленни, как над моим собственным двойником. Над Гиневрой, которая запустила все поезда на одну линию и никак не могла вспомнить, когда и в какую сторону идет товарняк и не мчится ли ему навстречу на всех парах какой-нибудь скорый. Хохотал я и над Маклеодом. который «благоразумно» сложил все яйца в одну дырявую разваливающуюся корзину. Я хохотал над наивностью, заполнившей, как вода, яму, вырытую нуждой. Смех разбирал меня и при мысли о том, как Ленни вынуждена часами подслушивать или караулить на улице с тем, чтобы появиться на сцене как черт из табакерки, в заранее просчитанный кульминационный момент. А еще, увидев этих двух женщин вместе, я представил себя наедине с каждой из них и расхохотался уже совсем от души.

Ленни вцепилась в подлокотники.

— Да не смотри ты на него так. — Эта реплика относилась к Гиневре, которая уставилась на меня с отвисшей от удивления челюстью. Ленни же успела прийти в себя и настойчиво ее одернула: — Я тебе говорю, не обращай внимания. Он же идиот.

Гиневра посмотрела мне в глаза, но тотчас же отвела взгляд.

— Нет, вы все-таки сведете меня с ума окончательно! — закричала вдруг она.

Ленни закурила, и по тому, с каким трудом ее пальцы нашарили в коробке спичку и сумели поднести огонек к кончику сигареты, я понял, что она вновь на взводе.

— Нельзя так говорить, — заявила она Гиневре, — никогда не пытайся заручиться расположением того, кто тебе не ровня. Нет ничего более позорного, чем заискивать перед теми, кто этого не достоин.

— Ну не знаю. Чего ты от меня хочешь? Я же простой, самый обыкновенный человек, — заявила в свое оправдание Гиневра. При этом я заметил, что то самодовольство, с которым она делала обычно подобные заявления, на этот раз ее подвело. Даже я за короткое время знакомства успел заметить, что Гиневра любит строить из себя этакую несчастную в свой заурядности домохозяйку. Для нее это стало своего рода обманным ходом или хитрым приемом в словесном поединке, который она вела с собеседником. Человека легко спровоцировать на то, что он раскроет себя и свои истинные взгляды на жизнь, если начать причитать в его присутствии, что все мы, мол, одинаковы — не дураки и не экстремисты, не воры и не шуты… Кроме того, зачастую этот прием срабатывал еще и как средство выуживания комплиментов в свой адрес: собеседник так или иначе начинал убеждать Гиневру в ее необычности и незаурядности. Впрочем, на этот раз мне было понятно, что Гиневра не совсем удовлетворена результатом применения своего обычного заклинания. Ленни нанесла упреждающий удар и продемонстрировала Гиневре, что та уже давно готова быть и вором, и шутом гороховым, и экстремистом, и полной идиоткой и при этом наслаждалась бы ощущением новизны и свежими впечатлениями. — Я ведь такая же, как все, — повторила Гиневра, но в ее голосе слышалась некоторая хитрость: она явно играла в поддавки и ждала убедительного опровержения этого постулата.

Ленни ее не разочаровала:

— Ну почему ты такая глупая? Ты ведь не такая, как все, ты другая. Таких, как ты, больше нет. Ты — самая красивая. — Похоже, несмотря на то что все уже были проинформированы о моем присутствии, этот разговор не должен был предназначаться для моих ушей. — Я вот думаю о тебе, о том, какой ты была много лет назад, — проникновенным хриплым голосом продолжала ворковать Ленни, — и представляю, как бросались к тебе мужчины, которым хотелось только одного — воспользоваться тобой. Ты же, опьяненная новой встречей, думала, что любишь очередного поклонника. Но все это было неправдой. Ты была слишком красива для них, и что они могли знать о тебе? Как они могли понять тебя? Ну скажи на милость, что может знать сапог о земле под своей подошвой? Ты отдавала себя им и в то же время всегда оставалась свободной, потому что тебе было нужно больше, чем то, что они могли тебе дать. Порой ты соглашалась с ними и даже шла за ними по предложенной ими дороге, но тебе становилось больно и плохо, потому что никто из них не мог тебе дать то, что тебе было нужно. Ну как ты могла любить их, если на самом деле ты любила только саму себя? И это правильно, потому что мы рождены для того, чтобы любить себя. Вот главная тайна этого мира. Всю свою жизнь ты искала то зеркало, которое сможет достойно отразить твою красоту. Ты должна была видеть свою прекрасную кожу, свое роскошное тело. У тебя должна была быть возможность пропеть во весь голос хвалебную песню самой себе. — Вот уж не думал, что хриплый голос Ленни может звучать так гипнотически, словно заклинание. — Но никто, никто не смог предоставить тебе даже подобия зеркала, даже какого-нибудь мутного исцарапанного осколка. Впрочем, это и неудивительно, ибо даже начищенному до зеркального блеска сапогу не дано отразить в себе подлинную красоту. Им, тем мужчинам, не надо было увидеть в тебе подлинную жизнь. Они даже не подозревали, что твое лицо может сиять, что душа твоя может петь. Они этого не знали, не видели, да это им было и не нужно. Они хотели лишь одного — уравнять тебя с собой, а еще лучше — унизить, вывалять в грязи и пользоваться, пользоваться, пользоваться тобой. Мысленно ты отгородилась от этого мира, ты перенеслась на далекий необитаемый остров, и чтобы докричаться до тебя теперь, нужно приложить немало усилий. Вот почему ты полюбила меня: я, только я могу стать твоим зеркалом. Спасение лежит лишь через следование за собственным отражением в зеркале. Только так можно выйти из того заколдованного леса, в котором мы с тобой оказались. Я сделаю так, что ты увидишь свою красоту. А ты полюбишь меня за то, что я буду восхищаться тобой и, в отличие от других, не буду просить ничего взамен. Мне нужно лишь одно: быть зеркалом, которое ты сожмешь в своих руках.