Менделеев - Михаил Беленький

Впрочем, рассчитывать на долгое, «бобловское», общение с занятым Дмитрием Ивановичем родственникам уже не приходилось. Даже члены семьи видели его только во время обеда, когда он быстро съедал два своих блюда и снова убегал в кабинет, который в семье называли лабораторией, да перед сном, когда желали друг другу спокойной ночи. Племянники могли увидеть дядю, лишь когда здоровались или прощались. Уходя, они получали от Дмитрия Ивановича мелочь, которой хватало не только на извозчика, но также на сладости и «карандаши». Прощание было коротким, отвлечься он мог разве что ради любимой племянницы Нади, которую никогда не забывал погладить по головке и ласково, но коротко расспросить о делах. Дети успевали лишь окинуть взглядом разноцветные ряды книг (Менделеев заказывал переплетчику яркие корешки), колбы, трубки, воронки, весы, бутыли с разноцветными жидкостями и самого Дмитрия Ивановича, стоящего возле стола или конторки, реже — сидящего в уголке на полосатом диванчике. Пылали горелки, и сам он пылал, сжигаемый постоянным внутренним огнем, не дававшим ему и никому другому рядом с ним ни минуты покоя.

Квартира была просторной, кабинет-лаборатория был отделен от прочих помещений длинным неотделанным, хотя и отапливаемым коридором, но этот огонь достигал самых удаленных ее уголков. «Раскаты грома его баритонального голоса, басовые возгласы и кричащие высокие ноты постоянно неслись из его кабинета и терроризировали непривычного слушателя. Это была какая-то непрерывная буря. Надо было привыкнуть к этой манере, чтобы различить, что на самом деле никакой трагедии не происходит. В быту, вообще, отец органически не умел сдерживать своих чувств. Он был весь налицо, весь наружу в своих радостях и печалях, в гневе и удовлетворении, которое переживал стихийно. Он не мог и не хотел в житейских отношениях никогда ничего скрывать». Это свидетельство Ивана Дмитриевича, сына Менделеева от второго брака; но речь идет о той же, не подверженной никаким изменениям, натуре, той же квартире и том же кабинете. Не владея собой в гневе и не получая никакого отпора от кроткой жены и тем более от прислуги, Менделеев часто заходил за грань нормальных отношений, обрекая себя и домочадцев на мучительные переживания. Дети видели, как отец из-за пустяка начинал кричать на мать, упрекать за отсутствие необходимых условий для работы, хлопать дверью. После таких сцен он обычно скрывался в своем кабинете. Потом быстро возвращался, падал на колени и просил прощения — и всё могло тут же повториться заново. В минуты раздражения ему было невозможно угодить. Однажды горничная подала ему плохо выглаженную рубашку. Рубашка была немедленно выброшена профессором в коридор. Подала вторую — тот же результат. Третью, четвертую… — до тех пор, пока на полу не оказалось 15 накрахмаленных рубашек. Няньки с детьми в страхе заперлись в детской, слуги притаились по своим комнатам — все ждали ужасного продолжения. Но закончилось всё по обыкновению: Дмитрий Иванович успокоился и пришел просить у жены и горничной прощения.

Каким образом экзальтированное, а порой просто разнузданное домашнее поведение могло уживаться с горячей, болезненной любовью к детям, трогательной опекой не приспособленной к жизненным трудностям супруги, удивительной домовитостью — понять трудно. Сочетание в одной личности абсолютно несовместимых качеств можно объяснить, разве что опираясь на теорию Платона, считавшего, что в одном человеке живут три различных характера — животный, житейский и высший. Сын Иван так и предлагал понимать характер Дмитрия Ивановича: «Когда отец говорил с пошлым и недалеким человеком, он, инстинктивно не желая «метать бисер перед свиньями», как бы замыкал высшую сторону своей личности и отстранял от себя внутренне собеседника каким-нибудь вульгарным выражением, наивно пошлым анекдотом. Это было для меня явным признаком, что он презирает слушателя… Когда же отец встречал понимание, тонкое, родственное, возвышенное сознание, — он преображался. Вид становился вдохновенным, слова были задушевны и нежны. Это был тонкий, выспренний, глубоко чувствующий и дальнозоркий человек. Раскрывалось настоящее психическое богатство его личности, его подлинное лицо».

Точно описывая «животный» и «высший» характеры своего отца, сын тактично обходит «житейский», объясняя неприятные стороны его личности закономерностью, свойственной многим гениальным ученым — например, французскому другу Дмитрия Ивановича Анри Пуанкаре. «При крепкой физической природе он (Пуанкаре. — М. Б.) обладал «невропатической конституцией» с чрезвычайной раздражительностью и бурными реакциями…» Действительно, такие примеры можно легко продолжить множеством великих имен, от Н. И. Пирогова, который запрещал жене покидать дом, до Л. Д. Ландау, семейное поведение которого вообще стало притчей во языцех.

Необыкновенная сложность натуры, впечатлительность и психическая подвижность Менделеева были таковы, что, по свидетельству Ивана Дмитриевича, делали почти все его портреты непохожими на оригинал: «Вероятно, гораздо более дал бы кинематографический фильм, но такой, к сожалению, не был снят, как и нет записи его голоса, который в своей подвижности и своеобразии — с резкими переходами от глубоко-баритональных тонов к высоким отдельным нотам — так рисовал духовную личность отца». Что касается внешних, привходящих обстоятельств, усиливавших свойственное ему нервное напряжение, то одно из них известно совершенно точно: исчерпывающее доказательство сделанного им великого открытия растянулось на целых 17 лет. И даже после этого таблице Менделеева было суждено пережить множество испытаний, в том числе связанных с проблемой размещения в ней гелия, аргона и их аналогов (решение было найдено лишь в 1900 году), а также вновь открытой большой семьи радиоэлементов (вписать их в структуру таблицы удалось только в 1913 году). Многие известные химики еще долгие годы продолжали работать так, будто никакого Периодического закона нет.

Более того, бытовавший даже в лучших ученых головах Петербурга узкий взгляд на химическую науку отражал ситуацию, в которой вообще не было такого химика — Менделеев. Он уже открыл Периодический закон, а Николай Николаевич Зимин всё советовал ему заняться «своим», «чисто химическим» делом. Однажды, совершенно расстроенный подобными советами со стороны выдающегося органика, не желавшего вникать и суть его работы, Дмитрий Иванович написал «Его Превосходительству» Н. Н. Зинину отчаянно-откровенное и горячее письмо, в котором высказал всё, что накипело: «Что же Вы хотите, пишу прямо, чтобы я оставил свою область, чтобы занялся открытием новых тел, позаботился о том, чтобы меня чаще цитировали?.. Полагаю, что Ваши слова вырвались оттого, что Вы не знаете того, что я сделал, не следите за тем, что девается в области моих занятий. Вы не можете отказать мне в том, что я открыл те законы объемов, о которых так много говорилось после меня. Не откажете и в том, что я указал закон пределов для углеродистых соединений, ввел первый, и притом сразу точное, ныне существующее понятие о пределе, что теперь на языке у всех. Мне принадлежат первые попытки и опыты по связи состава и сцепления, над чем после меня стали многие работать; мое исследование о спирте заключает новые приемы, вводящие критерии точности в разборе вопроса о неопределенных соединениях; мне принадлежит указание на закон симметрии простых тел (видимо, так Менделеев писал о своей таблице. — М. Б.), что обещает большую будущность. Можно это сделать не работая? Вы это ведь не знаете, потому что следите за другою стороной науки. Не тщеславие заставляет меня писать так и, поверьте, не расчет, а право защиты перед уважаемым человеком. Если немцы не знают моих работ, то это и понятно и не обидно мне… Если сделанное мною присваивается другими… — н не говорю ни слова, потому что не имею грубого и вредного для науки самообольщения… Вам пишу… для того, чтобы прямо и ясно сказать следующее: разработку фактов органической химии считаю в наше время не ведущей к цели столь быстро, как то было 15 лет тому назад, а потому мелочными фактами этой веточки химии заниматься не стану и также и о цитатах заботиться не стану, моя хата с краю — никого я не осуждаю, — но прошу или не осуждать и не судить меня, или уже говорить так об ошибках моих работ, а не о том, что я не работаю. Об ошибках прошу…»