Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях - Борис Романов

Вообще Даниил очень странно относился к себе. Как-то мы ехали на трамвае к моим родителям. Подъезжаем к Петровским воротам, я обращаюсь к нему с чем-то, а он отворачивается. Я ничего не понимаю, спрашиваю еще раз, думаю, может, не расслышал. Даниил опять отворачивается, еще более резко. Я замолкаю. Выходим у Петровских ворот, и тут я говорю:

— Что случилось? В чем дело?

И слышу невероятный ответ:

— Неужели тебе не понятно, что такая женщина, как ты, не может иметь в качестве спутника то, что я сейчас собою представляю.

Господи! Я онемела и, по — моему, полдороги от Петровских ворот до мамы изумленно молчала"[318].

Далеко не каждый вечер после работы в музее Андреев мог сесть за недавно ему переданную отцовскую "Корону". До войны пишущей машинки у него не было вовсе. Рукопись романа, закопанного в Валентиновке, пропала — бумага отсырела и слиплась, чернила расплылись. Экземпляра оставленного у Татьяны Усовой, он, видимо, вернуть не смог и, по свидетельству Аллы Александровны, "Странников ночи" "начал писать заново буквально с первых строк…"[319] Но причиной переписывания романа стала пережитая война, ее опыт, новое понимание людей и событий.

Писание определяло его жизнь. Главным оно стало и для жены. Она со всей решительностью и целеустремленностью стала устраивать их общую жизнь, ограждая мужа и его творчество. "Обрубила", по ее словам, "подчиненные" отношения Даниила с Коваленскими, ограждала от излишних, как она считала, посещений друзей. Атмосфера дома изменилась. Старым друзьям, раньше приходившим запросто и в любое время, а теперь встречавшим рядом с ним непреклонную охранительницу покоя и вдохновения, стало казаться, что перемены в Малом Левшинском произошли разительные. Татьяна Морозова свое впечатление от посещения Андреевых 20 декабря 44–го выразила так: "дикая перемена окружения"[320].

Часть восьмая

СОЧЕЛЬНИК 1945–1947

1. Сочельник

Стихотворение "Сочельник" написано в январе 1949 года, в тюрьме. Это воспоминание о рождественском Сочельнике 45–го, сочельнике счастья:

Речи смолкли в подъезде.Все ушли. Мы одни. Мы вдвоем.Мы живые созвездья,Как в блаженное детство, зажжем.

Пахнет воском и бором.Белизна изразцов горяча,И над хвойным уборомЗа свечой расцветает свеча.

И от теплого токаЗакачались, танцуя, шары —Там, на ветках, высоко,Вечной сказки цветы и миры.

А на белую скатерть,На украшенный праздничный столСмотрит Светлая МатерьИ мерцает Ее ореол.

Ей, Небесной Невесте —Две последних, прекрасных свечи:Да горят они вместеНеразлучно и свято в ночи.

Только вместе, о, вместе,В угасаньи и в том, что за ним…Божий знак в этой вестиНам, затерянным, горьким, двоим.

"В той нашей комнатке, кроме мебели<…>, был еще маленький круглый столик. За ним мы обедали. Другой был не нужен — нечего было на него ставить. И вот Сочельник 45–го.

Тот столики накрыла белой скатертью. Что на нем стояло праздничного, не помню, вряд ли что-нибудь особенное. Зажгли большую голубую лампаду у иконы Матери Божией. Украсили маленькую елочку шариками и свечами. Я нарядилась. Даниил очень любил смотреть, как я наряжаюсь. Он садился с сигаретой в руках и говорил, что это похоже на то, как распускается цветок. Что происходило на самом деле? Да я просто снимала каждодневную блузку и надевала единственную праздничную — белую с широкими рукавами, а юбка была одна на все случаи жизни. Пыталась немножко причесаться, что мне никогда не удавалось. И это-то Даниил воспринимал, как распускающийся цветок! Вот я переоделась, причесалась, оглядываюсь и вижу — он сидит на диване с глазами, полными слез. Я, конечно, подбежала. А он говорит: "Не пугайся. Это от счастья".

Этот вечер — одно из самых счастливых воспоминаний моей жизни"[321], — признавалась Алла Александровна Андреева.

Впервые за долгие годы мучавшийся тем, что не может "любить, как все", он ощутил себя счастливым. Озаренное зажженными свечами любимое, одухотворенное лицо, рождественский снежный отсвет в окнах, свечной запах над нежным хвойным, белоснежная скатерть, жар натопленной голландки остались в нем и в ней навсегда.

Он был благодарен жене за теплоту счастья, которого давно не ждал: "Ведь многие же считали меня маниаком, одержимым, а ты не испугалась полюбить и переплести свою судьбу с моей"[322].

В первой редакции "Сочельник" оканчивался по — иному, молитвой Владычице Рая:

Роковую разлуку,Роковое томленье прерви,Слей их радость и мукуВ общий пламень тоски и любви,

В синий пламень бессмертья,Синий ирис у трона Отца,Ты, Звезда Милосердья,Ты, живая Любовь без конца.

И все-таки в стихах они счастливые, горькие и затерянные "странники ночи", впереди — разлука. А эта рождественская ночь — недолгая, озаренная свечами передышка.

Война шла, наши армии с тяжелыми боями продвигались по Европе, начиналась Восточно — Прусская операция. Гекатомба жертв Отечественной войны продолжала расти. Сталин с ледяным бездушием, как сказано в "Розе Мира", продолжал бросать "в мясорубку миллионы русских", а Гитлер, "скрежеща зубами, с пеной у рта бросаясь на пол и грызя ковер от ярости, от досады и от горя о погибающих соотечественниках, всё же гнал и гнал их на убой…"

2. В "маленькой комнате"

"Душа Андреева как бы начиналась с его комнаты, — заметил Ивашев — Мусатов, описывая дом Добровых и его обитателей. — Его комната была средней по размеру. Прямо против входной двери в стене были два окна. Простенок между этими двумя окнами был весь занят многочисленными небольшими портретами (в размер открытки) близких по духу людей Андреева. Здесь были портреты Льва Толстого, Владимира Соловьева, Достоевского, Тютчева, Лермонтова, Гюго, Ибсена, Шопена, Шуберта, Шумана, Листа, Вагнера, Бетховена, Баха, Моцарта, Римского — Корсакова, Бородина, Мусоргского. К стене направо от входа стоял большой книжный шкаф, а над ним висела одноцветная большая картина, на которой был изображен Данте, навстречу которому шла Беатриче с юной девушкой. Перед простенком с портретами стоял письменный стол, на нем портрет отца Даниила Леонида Андреева.

<…>Никто не удивился бы, войдя в эту комнату, если бы, когда вошедший высказал бы какую-нибудь глубокую мысль, он услышал бы ответ, произнесенный одним из тех, портреты которых висели на стене. Это воспринялось бы вошедшим вполне естественно и не вызвало бы в нем никакого недоумения.<…>Такова уж была атмосфера комнаты Даниила, что в ней должно было случаться так!"[323]

"Маленькую комнату", где ютилось их беззащитное счастье, уцелевшую только в его стихах и воспоминаниях близких друзей, описала и жена поэта. "Я очень любила нашу комнату. Она была маленькая, четырнадцать или пятнадцать метров. В ней стояли большой письменный стол Даниила, за которым он работал, и мой маленький дамский письменный столик. Я не припомню, откуда он взялся, но вспоминаю его как живое потерянное существо. Я так его любила! Над этим столиком висел образ Владимирской иконы Божией Матери — освященная фотография. Владимирская Матерь Божия — это любимая икона Даниила. Еще в комнате стояли большой диван, скорее, матрац на ножках, на котором мы спали, маленький шкафчик, где помещались вся наша посуда и все продукты, да еще и место оставалось. У окна стояло большое кресло, и кругом, до потолка, книги. Еще там был вышитый ковер, закрывавший дверь в комнату, где при жизни стариков Добровых жили Коваленские, а потом поселились очень хорошие соседи. Они тоже прошли через тюрьмы и лагеря. На этой двери на нескольких гвоздях висел весь наш гардероб. Платяного шкафа не было, да он был бы пуст.

На письменном столе стояла фотография Гали, которую Даня так любил. Она стояла на его столе всегда. Когда мы стали жить вместе, Даниил попробовал ее убрать, но я раскричалась, потребовала вернуть фотографию на место. Я же любила Даниила со всей его жизнью, любила его ребенком, юношей, любила все, что с ним было, поэтому и не могла допустить, чтобы со стола исчез портрет женщины, так много значившей в его жизни. Он послушался меня и поставил фотографию обратно, а рядом мою, только не ту, какой я была в то время, и не ту шестнадцатилетнюю красотку — фотографю Паоло Свищова, которая всем так нравится, а другую, где мне три года. На этой фотографии, которая при аресте пропала, детская мордашка с очень странным, каким-то задумчивым невеселым выражением глаз и волосенками, стоящими дыбом. Даниил ее любил. Для него было очень важно ее присутствие.