Мой полицейский - Бетан Робертс

– Оу.

Хриплый смех, вздернутый подбородок, вспышка металлических теней для век.

– Самое время иметь собственные секреты, не так ли?

Я ничего не сказал.

Она махнула рукой в воздухе, как будто стирая сказанное. Извинилась.

– Я пришла сюда не для того, чтобы… ворошить прошлое.

– Прошлое?

– Между тобой и Томом.

– Минута, – рявкнул Беркитт.

Марион взяла перчатки и завозилась с сумочкой, бормоча что-то о том, что придет снова в следующем месяце.

– Не надо, – сказал я, хватая ее за запястье. – Попроси Тома прийти вместо этого.

Она посмотрела на мои пальцы на своей руке.

– Ты делаешь мне больно.

Беркитт шагнул вперед.

– Никакого физического контакта, Хэзлвуд.

Я убрал руку, и она встала, отряхивая юбку.

– Я должен увидеть его, Марион, – сказал я. – Пожалуйста, попроси его.

Она посмотрела на меня, и я был удивлен, увидев, что она смахнула слезы.

– Я попрошу. Но он не придет, – сказала она. – Ты должен понимать, что он не может. Мне жаль.

Берт говорит:

– Тогда говори.

Свободное время после ужина обычно проходит в Старом зале отдыха. Кое-кто умудряется вяло играть в настольный теннис, несмотря на холод. Другие, вроде меня и Берта, подпирают максимально далекую от вонючего туалета стену и разговаривают. Но в основном люди, сгорбившись от холода, кутаются в накидки или тщетно дуют на обмороженные пальцы в попытке хоть немного их отогреть. Дэвис рассказал мне, что лучший способ справиться с обморожениями – завернуть их в пропитанную мочой тряпку. Мне еще предстоит опробовать это самому. Из угла негромко бурчит радио. Обычно эти сеансы, на которых я развлекаю Берта своими остроумием, эрудицией и знаниями, становятся кульминацией дня. Но сегодня у меня нет настроения рассказывать ему об Отелло, битве при Гастингсе (о которой я знаю довольно мало, но все же почти точно пересказал ее для Берта, таков был мой энтузиазм), работах Рембрандта или даже итальянской кухне (Берт любит слушать рассказы о моих поездках во Флоренцию и почти пускает слюни, когда я описываю ему впечатления от тальятелле с заячьим соусом[74]). Мне вообще не хочется ничего говорить. Потому что все, о чем я могу думать, – это Том. Том, который никогда меня не навестит.

– Говори, – говорит Берт. – Чего же ты ждешь?

В его голосе слышна резкость. Он напоминает о своем статусе табачного барона. Неформального лидера сектора Д.

Этот человек всегда получает то, чего хочет. Больше он ничего не желает знать.

– Ты слышал о Томасе Берджессе? – спрашиваю я. – Полицейский из Брайтона?

– Не-а. Зачем мне?

– У него очень интересная история.

– Мне уже достаточно грязи. Как насчет Шекспира? Трагедии. Я люблю трагедии.

– О, это трагедия. Одна из лучших.

Он явно сомневается, но говорит:

– Тогда давай. Удиви меня.

Я глубоко вздыхаю.

– Томас – Том для друзей – был полицейским, у которого возникла проблема.

– Ты не говоришь.

– Он был неплохим полицейским. Приходил вовремя, делал свою работу в меру возможностей, старался быть справедливым.

– Непохоже на копов, которых я знаю.

– Это потому, что он не был похож на любого другого копа. Он интересовался искусством, книгами и музыкой. Он не был интеллектуалом – его образование не позволяло ему быть таким, – но он был умен.

– Как я.

Я проигнорировал это откровение.

– И он был красив. Похож на одну из греческих статуй в Британском музее. Он любил плавать в море. Его тело было сильным и гибким. Его волосы были золотистыми и вьющимися.

– Похоже на чертова педика.

Несколько человек собрались вокруг, чтобы послушать.

– Вот кем он был, – говорю я ровным голосом. – Это была проблема Тома.

Берт качает головой.

– Чертова мерзость. Думаю, что больше ничего не хочу слышать, Хэзлвуд.

– Это была его проблема, но также и его радость, – продолжаю я. – Потому что он встретил мужчину, взрослого мужчину, который ему очень понравился. Этот взрослый мужчина водил Тома в театр, художественные галереи, оперу и открыл для него совершенно новый мир.

Мускулы на лице Берта перестали двигаться. Его глаза мерцали.

– Том любил слушать этого человека, как ты любишь слушать меня. Он женился, но это ничего не значило. Он продолжал встречаться с мужчиной, когда мог. Потому что Том и взрослый мужчина очень любили друг друга.

Берт подходит ко мне вплотную.

– Почему бы нам не сменить гребаную тему, приятель?

Но я не прекращаю. Не могу остановиться.

– Они любили друг друга. Но этого человека отправили в тюрьму по сфабрикованному обвинению, потому что он проявил неосторожность. Гордость и страх Тома помешали ему снова увидеть этого человека. Несмотря на это, мужчина продолжает его любить. Он всегда будет любить его.

Пока я все это говорю, вокруг собирается все больше мужчин, которых призывает молчаливая ярость Берта. Я понимаю: они сделают так, что надзиратель посмотрит в другую сторону, а Берт будет тихо бить меня в живот, до тех пор пока я не упаду. Я все время говорю, даже когда от ударов воздух полностью уходит из моих легких.

– Он всегда будет любить его, – говорю я снова и снова.

Берт бьет меня в грудь, а кто-то другой – в спину, и я закрываю лицо кулаками, но это не помогает, потому что удары продолжают сыпаться со всех сторон. И все же я произношу слова.

– Он всегда будет любить его.

Я вспоминаю, как Том пришел ко мне и был так зол на ложь о портрете, представляю, что это он пинает меня снова, и снова, и снова, и я продолжаю шептать его имя до того момента, пока перестаю что-либо чувствовать.

5

Писхейвен, декабрь 1999 года

Сегодня приехал доктор Уэллс, наш терапевт. Это моложавый человек – не старше сорока – с одной из тех забавных бородок, которые закрывают только подбородок. Он стремителен, но осторожен, передвигается по комнате почти бесшумно, что меня немного нервирует. Я уверена, что его молчание тебя тоже расстраивает. При осмотре тебя он не восклицает, как большинство их («И КАК МЫ СЕГОДНЯ?» – как будто из-за болезни вы непременно теряете слух), что в некотором роде приносит облегчение, но эта тишина, наверное, даже хуже.

– Нам нужно поговорить, Марион, – сказал он, когда мы оставили тебя засыпать. Я никогда не предлагала ему называть меня по имени, но не стала возражать. Мы сели на противоположных концах дивана, и он отказался от моего предложения выпить чаю, явно желая продолжить.

Он сразу начал свою речь.

– Боюсь, что здоровье Патрика ухудшается. Насколько я могу судить, за последние несколько недель не произошло реального