Французская жена - Анна Берсенева

– Ты тоже? – улыбнулась Мария.

– Да, – кивнул Феликс. – Я ему в детстве очень верил. И правильно, как оказалось.

– Твоя страсть видна простыми глазами. – Мария взяла его руку, быстро поднесла ее к губам, поцеловала. – На тебя правда можно смотреть бесконечно, Феликс, когда ты делаешь то, что любишь.

– Тебя я люблю, Маша…

Он обнял ее, стал целовать.

– Но когда ты любишь меня, я не могу уже смотреть на тебя! – засмеялась Мария. – Ты слишком крепко меня к себе прижимаешь.

– Больно тебе делаю? – забеспокоился он.

– Нет-нет. Мне хорошо. Ты прекрасный любовник.

Она вспомнила, как, выйдя из кафе, они целовались в его машине, не видя прохожих, как еле доехали до ее дома на улице Монморанси – если бы она была за рулем, то врезалась бы в первый же столб, но он доехал, – как чуть не сломалась ее кровать, не видавшая таких утех…

– Ты тоже. – Феликс снова обнял ее, шепнул ей в висок: – Ты меня зови хоть иногда, любовница моя любимая. Я к тебе буду приходить.

– Но почему? – Мария отстранилась, встревоженно взглянула ему в лицо. – Почему ты будешь приходить ко мне?

– Люблю тебя потому что.

– Нет, я другое спрашиваю тебя! Почему мы не будем с тобой… совсем? Тебе утомительно, когда ты со мной постоянно, да? – догадалась она.

– Нет. – Он смотрел на нее прямым, ясным взглядом. Темная тревога, которая так мучительно билась в его глазах прежде, теперь исчезла совсем. Но сменилась она не счастьем, а печалью. – Нет, – повторил Феликс. – Мне с тобой хорошо всегда.

– Тогда в чем дело?

– В тебе. Только в тебе. Ты с моей души страшную тяжесть сняла, Маша. Я сейчас как воздушный шарик, так мне легко. Но в голове-то у меня не воздух все же. Нас с тобой я вижу трезво. И у тебя… – Он помедлил, но все же сказал: – И у тебя ведь уже есть такой опыт. Ты извини, мне Нинка проболталась про твою русскую любовь.

– И что же ты об этом знаешь? – настороженно спросила Мария.

– Наверное, всё. И о чем ты сейчас думаешь, не можешь не думать, – тоже знаю. Что нельзя наступать на грабли дважды.

– Феликс, с тобой страшно разговаривать!

– Почему?

– Потому что ты слышишь мои мысли. А вдруг я думаю довольно… ну, скажем, развратные вещи, когда смотрю на тебя? Может быть, я стесняюсь того, чтобы ты о них узнал!

– Этого можешь не стесняться. Как только подумаешь развратные вещи, сразу говори мне. Вместе подумаем.

– Но, Феликс…

– Машенька, ну всё, всё. Что тут обсуждать? Ситуация ясная, как стекло. А на грабли и один раз наступать ни к чему.

– Да оставь ты эти грабли!

Феликс засмеялся.

– Да-да, вот именно оставь, как будто они у тебя в руках! – сердито повторила Мария. – Больше не говори про них, это просто пошлость, а не мудрость, как же ты не понимаешь? Сердце – это не грабли. – Мария коротко коснулась своей груди. – Даже если для тебя это не так – ах, Феликс, ведь я все-таки не знаю, что ты думаешь обо всем, что между нами так быстро произошло! – то для меня это так безусловно. Мне не жалко… боже мой, я снова не могу правильно назвать… мне не жалко свое сердце? Да, пусть будет так. Не точно, но, я надеюсь, понятно тебе. Тот мужчина, с которым я была до тебя, там, в Москве, спросил меня, почему я не выходила замуж. Я не могла ему объяснить. Я была в него влюблена, но нас не соединяло то, что позволяет объяснять такие вещи. Но с тобой нас это соединяет, то есть меня это к тебе присоединяет – так можно сказать? – и я могу тебе объяснить, в чем у меня было дело. Мое сердце молчало, и поэтому мой разум говорил мне: ты должна быть одна. И я была одна. А теперь у меня в сердце любовь к тебе, и разум говорит: это значит, что ты должна быть с ним. Это очень просто слышать! Очень ясные голоса.

Мария задохнулась от волнения. Сердце ее не разговаривало с нею сейчас, а билось у самого горла. Феликс смотрел на нее внимательными глазами, слушал и молчал. Он не пытался успокоить ее, не пытался обнять или хотя бы взять за руку. Он смотрел и слушал, и что было при этом у него в голове, Мария не понимала.

А в ее голове металась и еще одна мысль, но она не знала, как высказать ее таким образом, чтобы он не подумал, что это обычное женское кокетство, целью которого является как раз то, чтобы тебе горячо возразили, нежно успокоили…

– Что? – сказал Феликс. – Что еще ты хочешь мне сказать?

«Он правда читает мои мысли, – подумала Мария. – Что ж, я и не собиралась ему лгать».

– Еще я хочу тебе сказать, что я старше тебя на одиннадцать лет. Если бы ты был юный мальчик, то такая разница будоражила бы тебя, льстила бы твоему самолюбию, и женщина могла бы предложить тебе свою любовь без сомнений. Или если бы ты был француз, то я знала бы, что эта разница не имеет для тебя решающего значения.

– Я не юный мальчик и не француз. И что?

– И то, что я сомневаюсь, могу ли предложить тебе свою любовь.

– Не можешь предложить.

Он произнес это холодно, не отводя от ее лица внимательного взгляда. Марии показалось, что ее облили водой.

– Вот видишь, – с трудом проговорила она. – Хорошо, что я тебе об этом сказала.

– Ты сказала глупость. – Его голос звучал жестко, без тени нежности. – Что значит – предложить мне любовь? И что я должен делать – рассмотреть твое предложение? Может, с товарищами посоветоваться? Когда ты такие глупости говоришь, меня зло берет. Мне сразу кажется, что ты меня считаешь идиотом.

– Я не считаю тебя идиотом.

– Спасибо и на том!

– Феликс, мы с тобой еще не живем вместе, а уже ссоримся!

– Да с кем ты собралась жить вместе, ты хоть понимаешь?! – Он вскочил. Глаза его сверкали. – Ты еще мусорщика себе подбери из Зимбабве! А что, ты женщина жалостливая, а их по утрам вон на каждом углу полно, и все проблемные, несчастненькие – любого выбирай! Я что, по-твоему, совсем подонок, стану твоим сердцем играть для собственного блага?

Мария почувствовала, что кровь отливает у нее от лица, и оно становится холодным, неживым. Она подняла руку, коснулась ею своей щеки и не ощутила прикосновения. Но пальцы стали мокрыми – по щеке текли слезы.

– Маша!.. – Феликс бросился к ней. – Как же я… Вот она, неприкаянность мужицкая, боком мне выходит! Не могу по-человечески объяснить. Маша, милая моя… – Он сел на кровать, за руку вытянул Марию из угла, в который она забилась, посадил к себе на колени. – Что ж ты душу мне переворачиваешь? Стыдно же мне перед тобой, понимаешь?

– Почему тебе стыдно?

– Потому что я для тебя не мужчина, а только бремя. Во всяком случае, сейчас. Я думал, учиться пойду, тогда хоть как-то…

– Ты думаешь, я помешаю тебе учиться?

– Думаю, не помешаешь. – Он улыбнулся невеселой улыбкой. – Но существует же какая-то социальная лестница, я же понимаю. А ты тем более понимаешь. И в подвал тебе по этой лестнице со мной спускаться ни к чему.