Дети, играющие в прятки на траве - Александр Селецкий

Она резко махнула рукой, показывая за окно, коротко кивнула на прощанье и, не оборачиваясь, легкой быстрой походкой направилась к двери.

— Слушайте, — вдруг, словно спохватившись, крикнул ей вдогонку Питирим, — а они все тут… что — тоже… биксы? Нет, вы мне скажите!

Ника на секунду задержалась на пороге. Косой луч заходящего солнца выхватил ее фигуру из темноты дверного проема, вспыхнул матово в копне густых волос и чудодейственным каким-то образом разгладил чуть заметные морщинки на ее лице, разом смахнул синие тени под глазами и всем чертам придал внезапно выражение покоя, кротости и мягкой отрешенности от сиюминутной, никому не нужной суеты.

— Все может быть… Какая разница теперь? — сказала Ника с ободряюшей улыбкой и качнула головою: понимай, мол, как угодно. — Право… разве это важно? — и шагнула за порог, и дверь за ней со стуком затворилась.

Питирим не шелохнулся. Он был искренне обескуражен. И своей недальновидностью, и тем, как в результате повернулся разговор, и тем, что ничего полезного он так и не узнал, хотя, казалось бы, немало сил употребил на это… Впрочем, что считать полезным: голую тупую информацию, когда все намертво разложено по полочкам, или, напротив, без пустого уяснения деталей — сплошь и рядом мелких и второстепенных, вопреки предвзятым упованиям, — внедрение в глубинные структуры ситуации, проникновение в буквальный дух ее и приобщение к тому, что всяким точным однозначным пониманием наделе можно лишь разрушить, приобщение к тому, что надо постигать, не полагаясь на других, а только — на себя, на собственную изначальную готовность постигать. Конечно, странный мир на этой Девятнадцатой и странные на ней порядки, но — вот парадокс! — его, чужого безусловно человека, дожидались здесь, и, как то ни смешно звучит, он принят здесь, он — принят, в этом Питирим был убежден. Такой вот, расщепленный, изуродованный внутренне, по сути, сам не свой… Они что — собирались поглядеть, как я надену новую, другую, мне враждебную личину? Или это — случай? Попросту нелепый случай… Ведь до окаянной катастрофы я о Нике ничего не слышал, и о Девятнадцатой, и о Симоне, и об Эзре… Я знал Землю. Только — Землю. Был привязан к ней, боролся, как умел, безжалостно и стойко, больше — разрушал, иначе и не мог, но иногда и создавал какие-то полезные новинки… Биксов наяву — с тех пор, как мы попали в город за рекою, — я уже не видел никогда, но они были, и я это точно знал — пускай не там, пусть где-то очень далеко, почти за тридевять земель!.. — и оставалась формула борьбы, сама идея, отказаться от которой — невозможно. Славная Земля, повергнутая в хаос… Сократилось производство, оборвались прежние, налаженные связи, стало меньше провианта — скудно нынче мы живем, со скрипом. А что делать? Вся энергия идет на новые системы заграждений, на новейшие конструкции убойлеров, которыми и мысленно-то страшно пользоваться… Все работает в буквальном смысле на идею, встало — надо думать, окончательно — на рельсы возрождения. Любому патриоту ясно: путь открыт. А вот для этого необходимо прежде — сохраниться. Да уж!.. Запустение кругом, все стали подозрительными, злобными, хотя и жмутся, так или иначе, тянутся друг к другу в тяжкую минуту — точно семьи вымерших дикобразов, с горькою усмешкой вспомнил Питирим когда-то вычитанный в книжке эпизод… И только на Аляске, в резервации, в проклятом гетто, говорят, жизнь сносная и даже расцветает. Почему? Ведь мы имеем все права, у нас такая грандиозная История!.. И будущее — тоже есть наверняка. Ну почему законные хозяева планеты — люди! — вынуждены жить убого, затянув потуже пояса, лишь в уповании, что в некоем грядущем все закончится неотвратимой гибелью заклятого врага, великой, замечательной победой человека, а тем временем враг и не думает сдаваться, вырождаться, уходить со сцены нового витка Истории, и среди нас, людей, все больше попадается таких, которые — кто явно, не страшась последствий, кто с оглядкой — всеми правдами-неправдами стараются прибиться к берегу чужому, обреченному, как мы давно уже договорились все считать?.. Ну почему — так?! Даже если вдруг предположить, что завтра на Земле исчезнут биксы — все до одного! — враг будет в прах разбит, что нам достанется в итоге? Полностью разваленная экономика, подорванная вера в свои силы… Никакие заклинания и вопли патриотов не помогут. Да, развал по всей планете, никому теперь не нужные убойлеры и силовые установки, жрущие энергию, как тучи саранчи когда-то — зелень… Что же нынче мы имеем? Техника, где надобно, — отличная; конструкторы — первостатейные; везде — доносчики и трусы, не желающие, да и не умеющие хоть какую-то ответственность взять на себя за этот бред, что воцарился на Земле… Враги во всем случившемся кошмаре виноваты! Так-то оно так… Но мы уже привыкли жить в борьбе, привыкли всякий вздор и собственную тупость прикрывать красивой, сладкозвучной и при том пустой идеей. Будто проповедь читают нам: необходимо верить… И тогда все станет так, как мы мечтаем, непременно воплотится в явь — само собою, ибо где-то там уже предрешено — в теории, в законах, в нашей вере, наконец!.. Ждем чуда… Уповаем и боимся, и, в очередной раз испугавшись, снова уповаем. Беспрерывно… Мы теперь и года не протянем, не имея четкого антагониста, он нам нужен, он по-человечески нам нужен, чтобы было на кого спалить все неудачи! Вот ведь что… Кичимся: к звездам полетели, фантастический прогресс! За счет чего? Прогресс — чего?! Кто знает нынче Филостратов, Бебеля, Монтеня, Манна, Хальса, Монтеверди, Гайдна, Юнга, Лао-цзы, Шанкару, Гхоша, Эпикура, Достоевского, Рабле, Шекспира, Тяпкина — уж ежели на то пошло?! Немногие, совсем немногие, и то — по слухам больше, по надерганным цитатам, призванным прикрыть убогость мысли тех, кто их приводит там и сям. А биксы вот, как ни ужасно, знают все земное назубок. Я часто протоколы следственных комиссий изучал, там это просто вопиет. М-да, вдруг подумал Питирим, а что это тебя, мой друг, на эдакие мысли потянуло? Рефлексировать — не очень-то к лицу потомственному патриоту. Сказано, и каждый должен помнить: Земля — только для людей! И биксы, как опять же сказано, — враги! Неужто в этом можно сомневаться? Но особенной приподнятости духа, думая об этом, Питирим не ощущал. И даже, более того, какая-то растерянность, потерянность внезапно угнездилась в его сердце и тревожила оттуда, порождая смутные печальные предчувствия и нехорошее, занозою сидящее желанье оправдаться, будто он и в самом деле в чужих бедах виноват. Я должен каяться? Ну, что же, я могу… Не кается — виновный, а безвинные всегда готовы к покаянию, поскольку чувствуют себя причастными к чужому горю и способны беды и страдания других примерить к собственной судьбе. Но он-то поступал по совести, всегда — по воспитанию и твердым убеждениям, воспринятым сознательно и многому, пожалуй, вопреки!.. Он жил, как патриот. Да, предавал, да, унижал, да, посылал на смерть, но это было — ради дела, только ради дела, общего, святого, так что никаких упреков, а тем паче обвинений ему бросить невозможно. Да и кто, в конце концов, посмеет? А вот Эзра — смог, подумал Питирим, и Ника — тоже… И — неоднократно — даже Левер намекал… Ну, тот был вовсе полоумный, червь, слизняк, юродивый. Но эти… Неужели перевоплощение мое так действует? В душе-то я — все тот же! А они — не видят, не желают замечать… Или и вправду думают, что случай с Левером… Тогда — где суд, я спрашиваю, судьи где, уж если я настолько виноват?! И тут с испугом Питирим сообразил, что некое подобие суда — свершилось. Тот же Эзра — многое сказал, там, в ездере. Слова, которые вот так, абы болтать, произносить не принято, нельзя! И Ника… Кроткое создание… Да Ника его просто оплевала, будем откровенны! И ведь он не то чтоб согласился, но — почти не среагировал никак. Не отыскал достойных возражений — не трескучих и казенных фраз, а веских аргументов, защищающих его… Конечно, что там говорить: не золотой век нынче на Земле, и жизнь на ней — не сахар, далеко не райский сон. Как, впрочем, и на Девятнадцатой, скорей всего. Он многое способен был бы взвесить и расставить по местам, и дать всему оценку, если б постарался. Но для этого пришлось бы многим поступиться из того, чего добился в этой жизни, что всегда казалось очень важным, нужным и престижным — даже так. Живя среди людей, быть в легионе истовых борцов, не знающих ни удержу, ни жалости к тому, кто хоть немного оступился; не колеблясь и не рассуждая, громкие слова кричать и действовать под стать словам — вот идеал, вот что почетно, вот что бессознательно других к тебе влечет, пока ты на коне. Брон Питирим Брион вдруг вспомнил глупую историю-легенду, уходящую корнями в двадцать первый век. Мол, у кормила власти кое-как перебивались двое: Ясир Пляжин и Цэрен Надвпадный. Пляжин помер в сумасшедшем доме, бредя мыслию о некой «Терра Грандиозо-Паровозо» (смех — впоследствии официально порешили, что она и есть Аляска, где для биксов и их преданных друзей открыли гетто). Друг его Надвпадный, покровительствуя музам, тоже мало жил, но перед смертью выволок на свет титана мысли, откликавшегося на все клички, а в особенности — на Хамзарзулусатиев. Тот был теоретик всех основ теории всех основных структур литературы. Был, как водится, достаточно дремуч, однако в изречениях мобилен. Он и упразднил в литературе основную пакость, как он полагал, — язык. А на укоры оппонентов говорил крылатые слова: «Еще не осень на дворе, а токмо август. Эйнтц!» Вот с этим-то в итоге и остались мы, с тоской подумал Питирим. Да, «токмо август. Эйнтц!» — и больше ничего… Неужто мне обратно путь заказан? На Земле поймут, конечно, разберутся… Но — всю жизнь в чужом обличье?! Как напоминанье будет, как укор… Да что укор! Как суковатая дубина, занесенная всегда над головой… Ведь люди на Земле пока не делают подобных операций, слишком сложно, я же знаю! Даже страшно хоть на миг предположить, кто мог меня спасти. Пускай мотивы эдакого чуда так загадкой и останутся, пускай! Но то, что я теперь до гробовой доски обязан им, что я формально, чисто символически, но навсегда повязан с ними, — на Земле мне не простят. Чужую, вражескую помощь я не смел принять — ни в коем случае. Поскольку это — злостное предательство по отношению к живущим и уже почившим людям, вызов всей морали. Я обязан был, едва очнувшись, сразу же себя убить — вторично и навек. А я не сделал этого, мне почему-то захотелось жить — по-человечески, хотя бы в постороннем теле. Я ведь и сюда-то прилетел, чтоб жить. Сюда, на Девятнадцатую, к совершенно незнакомой Нике, знающей все обо мне — откуда?! К этим диковатым существам, которые, конечно, натуральнейшие биксы, пусть и недоделанные малость, словно полуфабрикаты или вообще отходы производства — не исключено (вот через много лети повстречались, здравствуйте, родные, как же это я вас сразу не признал?!.). Сюда, на праздник, в богом позабытую дыру, откуда — есть ли путь назад? Ах, ладно, горько заключил со вздохом Питирим, не будем торопиться, вот приедет утром Эзра — и все сразу станет ясно. А пока проверим-ка, какие новости они на ферме смотрят. Что-нибудь веселенькое, надо полагать? Он распахнул шкаф и пододвинул ближе к свету небольшой прибор. Никаких шкал настройки, никаких подсобных вариаторов даль-усиления или вхождения в каналы у прибора, против ожидания, не оказалось, что немного озадачило вначале Питирима, как-то уж привыкшего на матушке-Земле общаться каждый день с аппаратурой несколько иного класса. Зато на глухой верхней панели, покрытой тонким слоем пыли, он увидел примитивный тумблер с лаконичной надписью: «Работа — стоп». Питирим из любопытства щелкнул тумблером, не представляя даже толком, что сейчас произойдет, чуть подождал и уж собрался было рычажок переключить обратно, в положение, означенное словом «стоп», поскольку аппарат, похоже, вовсе не работал, но тут вдруг пустая часть стены — от шкафа справа — потемнела, завибрировала, будто нечто продиралось в комнату через нее, и наконец — в ужасных радужных обводах по периметру — возникло странное подобие оконца, очень мутного сначала, а потом все более контрастного, лучистого… Невольно Питирим шагнул назад, чтоб лучше видеть, боком наскочил на кресло, машинально сел, и тут изображение, объемное, устойчивое, ясное, сформировалось окончательно. Увы, назвать это новинкой можно было лишь с трудом. Нет, Питирим не видел прежде этой передачи — в свое время пропустил, а после взять и изучить — все было как-то недосуг, текущие дела мешали, да и по рассказам остальных — приятелей, коллег — он в целом представление имел… И вот теперь, здесь… Это был — конечно, в записи — процесс над «мародерами прогресса», как их ловко окрестил знакомый Питириму комментатор. Дело давнее, сейчас почти забытое, а вот название вошло в анналы, его помнят до сих пор… Ну и свежак у вас тут подают, подумал Питирим обескураженно, да четверть века отставанья — это уж как минимум! Эх, Девятнадцатая, славно вам живется. Вы, как астроном: увидел звездочку — и рад. А то, что свет идет десятки лет и звездочка, пока лучи ее летят до астронома, может быть, давно потухла, — это все равно!.. Что вижу, то и объявляю злободневным. То и называю объективною картиной мира. Хорошо вам тут!.. Показывали только часть процесса, как смог догадаться Питирим. Но именно ту часть, которая заставила его, помимо воли, испытать волнение и даже боль в душе… А ведь с чего бы? Это ж все давным-давно случилось и травой забвенья поросло, и, надо полагать, отнюдь не все участники того процесса дотянули в целости и здравии до нынешних времен. Яршая, например… И не известно, жив ли он, сумел ли уцелеть… А на экране именно допрос Яршаи и происходил: публичный, очень красочно обставленный — допрос, который сделался потом частицею Истории, уж больно крупною фигурой был Яршая, не чета другим, попавшим в эту мясорубку. Нет, еще Барнах был (а вернее, тот, к кому все время эдак обращались), этот даже позначительней Яршаи, ну, а то, что в десять раз опаснее, — и говорить не надо. Только почему-то именно Яршая оказался во фрагменте. Прихоть монтажера-программиста? Или в этом был какой-то смысл, неведомый для Питирима исторический подтекст? Теперь, пожалуй, до причин и не добраться… Просто странно, что на ферме сохранилась копия забытой передачи, да еще такой ее фрагмент! Впрочем, у провинциалов тяга собирать ненужный хлам всегда была особой, отличительной чертой. Когда-то за Земле копили, а теперь вот — в отдаленных поселениях. Зачем? Смешно, наивно… Будто некое сокровище намерены потомкам передать, подумал Питирим, а им-то, вероятно, будет совершенно наплевать на это, у них собственные ценности возникнут, тоже, не исключено, сомнительного свойства. Так и будет все лежать, покуда не истлеет. И никто не вспомнит даже… Камеры располагались так, что зал тонул во мраке, четко видно было лишь двоих: Яршаю и творящего вопросы обвинителя. Ах, прохиндей, подумал с изумленьем Питирим, наш преподобный Клярус — до чего же высоко допрыгнуть изловчился!.. Что он, этот жирный красномордый боров, понимает — в музыке, в науке, вообще — в культуре?! Ведь всегда был идеологом систем переработки и возобновления отходов, только там чего-то и соображает. Или делает вид. По большому счету, чтоб командовать, и этого довольно… И вот — нате вам. Выходит, просветленный ум его кому-то вдруг понадобился, кто-то понял, что теперь культуре без таких, как Клярус, ни за что не устоять — по крайней мере в том обличии, которое необходимо для упорной, праведной борьбы. Да, что-то в обществе и впрямь переменилось… Клярус… Тоже мне, светильник разума и знаний, с тихой яростью подумал Питирим. Отец хотя и был с ним деликатен — этикет, извольте видеть! — но ни в грош не ставил, да и остальные за глаза плевались от него. Тупой начетчик преподобный, а какой пройдоха оказался!.. Небось, вызубрил, по случаю, две сотни невпопад цитат — и щеголяет. Рассылает всюду циркуляры: неугодных — в шею, подходящих — в стойло… И решает — вот уж подлинный кошмар для всех живущих на Земле! — какою быть культуре и куда прогрессу повернуть. Назначен выступать судьей… А сам ты, Питирим, намного ль лучше? Разве не твоя шальная воля привела Яршаю к этому позору?! Если бы не ты…