Цитадель (Тамплиеры - 3) - Октавиан Стампас

Принцесса пропустила мимо ушей сверкнувшую в речи узника дерзость.

- Так чего же вы хотите, наконец. Говорите!

- Неужели вам ничего не передал ваш дворецкий? Я ему все объяснял раз двадцать. Вот болван.

Принцесса вступилась за верного слугу.

- Он передал. Он дословно передал, что вы просите о милости, поговорить с моей милостью.

- Да, правильно.

- Ну так говорите же!

- С вами, Ваше высочество, но не с вашим дворецким, и тем более, не с этим негодяем, что держит светильник.

- Вы просите меня придти...

- Не спешите возмущаться, Ваше высочество. Неужели вы думаете, что я могу причинить женщине... но главное заключается в том, что мои речи ни для чьих ушей, кроме ваших, не предназначены, уж поверьте мне.

- Это видимо, действительно государственное дело, - сказала принцесса, обернувшись к Данже и добавила, обратившись к охраннику, - дай мне светильник.

После этого и верный мажордом и "негодяй" были отосланы.

- Идите сюда поближе, Ваше высочество, - сказал Рено, как только тяжелая дверь, скрипнув, затворилась.

Принцесса с легкостью выполнила эту просьбу-предложение.

У ног узника лежал большой камень, она присела на него, поставив плошку с маслом между собой и графом.

- Ну, теперь нет никаких препятствий к тому, чтобы вы заговорили?

- Никаких, кроме самого основного, - негромко проговорил Рено.

- Что вы сказали?

- Это я про себя, - Рено переменил позу на более удобную, - я очень рад, что вы оказались настолько великодушны и благоразумны, что согласились выслушать меня.

- Я не нуждаюсь в ваших похвалах.

- Это верно, теперь к делу. Вы, наверное, сразу догадались, что я прибыл в Яффу не случайно и не просто так.

- Да, догадалась, и именно сразу.

- Но вы, вероятно, не знаете, кто послал меня к вашему двору и зачем.

- Продолжайте, продолжайте, не останавливайтесь.

- Посветите в ту сторону, не подслушивает ли нас все же кто-нибудь.

Принцесса усмехнувшись выполнила эту просьбу.

- Чего может до такой степени бояться человек, уже приговоренный к смерти?

- У вас пройдет желание шутить, если я вам скажу, что прибыл я сюда по повелению графа де Торрожа, великого...

- Не надо, мне все понятно, - быстро проговорила Изабелла и наклонившись, поправила светильник.

- Не думаю, что вам понятно все. Мне было поручено соблазнить вас и, тем самым, отвлечь от Гюи Лузиньяна.

Изабелла загадочно улыбнулась.

- Ах вот оно что. И в обмен на этот подвиг вам обещали задержать или отменить исполнение приговора.

- Да, - неохотно подтвердил граф.

- И после этого вы будете настаивать на том, что не утратили своей рыцарской чести, ведь, согласитесь, вас использовали не как рыцаря, а как...

- Постойте, Ваше высочество, я заранее принимаю все ваши обвинения. В свое оправдание скажу лишь, что очень плохо знал вас до прибытия сюда.

- Тоже мне, оправдание!

- И, согласитесь, будьте же беспристрастны, я не слишком усердствовал в выполнении этого омерзительного задания, хотя на весах и лежала моя жизнь. Ведь нельзя же сказать, что появившись при вашем дворе, я пытался за вами ухаживать. Скорее наоборот.

Два совершенно противоречивых чувства клокотали в груди принцессы. С одной стороны, она не могла не признать, что слова графа справедливы, и, таким образом, могла радоваться, что он человек ей не безразличный, изо всех сил старался вести себя благородно, но с другой стороны несомненное благородство его поведения страшно ее оскорбляло. Как он смеет гордиться, что воздержался от ухаживания за нею!

- Вы негодяй, граф. Негодяй. Трусливое, отвратительное животное. Вот вы кто!

Вот какими словами в результате излилась эта буря чувств. Рено Шатильонский скорее воспринял волну страсти, исходящую от Изабеллы, чем смысл произнесенных слов.

- Возможно вы и имеете право на то, чтобы так меня называть. Но умоляю, дослушайте. Да, грешен! И что особенно мне горько - грешен перед вами. Но, поверьте, я наказан, и понял я это не в тот момент, когда оказался здесь, а несколько раньше, во время нашего последнего разговора, когда мы обсуждали с вами стычку в "Белой Куропатке".

Принцесса не без ехидства поинтересовалась.

- Что же произошло во время этого упоительного, во всех отношениях, обсуждения?

- Я вдруг посмотрел на вас не глазами наемника тамплиеров, а своими собственными.

- Ну и?

- Вы были прекрасны в своем гневе.

Граф откинулся спиной к стене и заговорил глухо и мрачно.

- Я понимаю, мне нет и не может быть прощения. Вы не можете мне верить, особенно после того, что я вам только что рассказал. Подумайте, прошу, только об одном, стал бы человек, что-то против вас замышляющий, выкладывать вам всю правду. Тем более такую. Если мне суждено сложить голову на плахе, я буду знать, что исповедался. Я не преступник по отношению к вам, вы все обо мне знаете. Казните меня, если считаете нужным, я не стану роптать. Теперь оставьте меня.

Изабелла встала, столь повелительно прозвучали последние слова графа. Она уже собиралась уйти, когда его голос зазвучал вновь.

- Еще только два слова.

Было тихо, лишь попискивали крысы в своих норах.

- Говорите, граф, - Изабелла с такой силой сдавила светильник, что казалось пламя начало дрожать именно от ее усилия.

- Я люблю вас, Изабелла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

БЕСЕДА В ПЛАТАНОВОЙ РОЩЕ

Довольно скоро шевалье де Труа догадался, что в нынешнее положение ввергнут не навсегда. Вместе со всеми остальными братьями, заключенными в клетку строжайшего режима в укромной обители Сен-Мари-дез-Латен, он проходит испытание. Кому-то нужно еще что-то доказать. Одним лишь тем, что нацепил соответствующий плащ, ты не стал настоящим тамплиером. Главное коварство этого испытания состояло в том, что оно начиналось сразу после торжественного приема в орден, которое многим виделось венцом их годичных усилий. Это был дополнительный пост вместо желанного разговения.

Уяснив это для себя, шевалье успокоился и со всей возможной педантичностью подошел к исполнению обязанностей, налагаемым на него уставом и режимом. Неделя проходила за неделей, и рыцари, одновременно вошедшие с ним под своды капеллы, начали проявлять признаки внутренней слабости. Не все они были людьми первой молодости, когда легче сносить всевозможные притеснения. Многие из них успели пожить жизнью роскошной и привольной. Будучи ввергнуты в самое оголтелое, неприукрашенное монашество, они стали терять самообладание. Внести в кассу ордена целое состояние и сидеть при этом на чечевичной похлебке и вареном просе?!

Первой, под напором нарастающего неудовольствия, не устояла заповедь избегать празднословия. Рыцари, так или иначе, перезнакомились и коротали вечерние часы за благородной беседой, то есть вовсю сплетничали. Еще через неделю они уже осмелели до такой степени, что стали посылать оруженосцев в город за провизией, которая могла бы скрасить неуклонное несение христианского подвига. У всех оказались припрятаны особые деньги в меняльных конторах столицы. Оруженосцам разрешалось покидать территорию капеллы совершенно свободно, ибо они никакого обета не давали. Вечерами стали устраиваться настоящие пиршества и монашеская жизнь перестала казаться господам тамплиерам слишком уж невыносимой.