Светочи Чехии - Вера Крыжановская

Тело Анны судорожно подергивалось, сжатыми руками своими она словно уже схватила и душила ненавистных ей священников, о которых только что упоминала.

Ее настроение передавалось слушателям: на всех лицах читался суеверный ужас; некоторые женщины рыдали, другие громко молились, крестясь и ударяя себя в грудь, а иные, наиболее воинственные, клялись, что ни перед чем не остановятся, лишь бы защитить Евангелие и прославить мученика Яна Гуса.

Неподалеку от этой кучки, у срубленного дерева, служившего столом, сидели кружком мужчины; остатки хлеба, говядины и несколько пустых жбанов были сложены в корзины и убраны в сторону. Шел оживленный разговор. Тут было несколько священников-гуситов и среди них Ян из Желива — премонстранский монах, покинувший свою обитель и поселившийся в Праге. Пылкая проповедь и преданность гуситству быстро завоевали ему расположение населения.

С его левой стороны сидел Милота Находский и еще один рыцарь; по правую же руку — Николай из Пистны,[74] бургграф королевского замка Гусинца, места рождения Яна Гуса. Человек просвещенный, умный и большого политического дарования, он занимал перед тем высокое положение при Вацлаве, но теперь попал в немилость и был выслан из Праги.

Около, прислонясь спиной к дубу и скрестив на груди руки, стоял Ян из Троцнова. Он был мрачен и задумчив и мало принимал участие в беседе.

Говорил Николай Гус и от его смелого, выразительного лица, блестевших умом глаз веяло решительностью.

— Невозможно, чтобы и далее все шло так, как идет теперь; иначе, дело евангельской истины будет погублено, а с ним вместе и едва отвоеванные права нашего народа. Король всецело под влиянием католиков и Сигизмунда; каждый его декрет — кровная обида нам; немцы уже подняли голову, и, если только мы не воспротивимся теперь этому насилию, великое, заповеданное Гусом и запечатленное его кровью преобразование будет подавлено, мы же станем добычей безжалостной мести со стороны католического духовенства. А чего нам ждать от него, — ясно уже из того, что оно позволяет себе. Об этих-то мерах с нашей стороны я и хотел поговорить с вами, друзья.

Ян из Желива, до сей поры внимательно слушавший говорившего, облокотясь на землю, вдруг вскочил и хлопнул кулаком по дереву.

— Какие меры? А вот какие: на насилие отвечать насилием, на войну — войной! Мало у нас что ли мучеников, мало пролито чешской крови? По-моему, мы и так слишком долго молчим, а теперь надо действовать! Стоит нам только посчитать все то, что мы уже выстрадали и выносим теперь, чтобы заставить взяться за оружие каждого чеха, каждого истинного христианина, который не может не видеть, что ему грозит утрата драгоценнейшего блага — евангелия и божественного таинства, в том виде, как его установил сам Христос. Разве мы не поставлены в необходимость собираться теперь в полях, лесах, амбарах, потому что у нас отняли наши церкви? Не довольствуясь нашим изгнанием, „магометанские”[75] священники нас задирают и всячески оскорбляют; да вот вам пример — настоятель св. Стефана! Этот антихристов сын выдумал вдруг заново освящать церковь и алтарь, словно они были осквернены тем, что мы совершали там божественные таинства: даже чаши и прочую священную утварь они выбрасывают, как поганые, и берут новые. Во мне все кипит, когда я только подумаю о клевете и унижениях, которые претерпевают истинно верующие, и о тех раздорах, которые нечестивое священство сеет в семьях! Мне сдается, что теперь именно настало время дать настоящий отпор всей этой мерзости!

— Это правда! Смирением, да просьбами мы, конечно, ничего не добьемся! Уж если попытка пана Николая привела к немилости, на что же нам больше рассчитывать? — заметил Милота.

— О чем это вы говорите? Я только что приехал из Моравии и ничего не знаю, — спросил священник-гусит.

— А вот слушай, удивительный случай! Пан Николай надеялся, что если он, которому король оказывал столько доверия, и верный народ чешский обратятся непосредственно к Вацлаву с просьбой, то он отменит несправедливые меры, возвратит хоть часть отнятых у нас церквей и восстановит свободу причащения под обоими видами. Для этого был выбран день, когда король с королевой и со всем двором отправлялся к св. Аполлинарию слушать обедню. Вдруг значительная толпа мужчин и женщин окружила королевское шествие; тут пан рыцарь почтительно изложил народное желание, а народ, со слезами, стал умолять короля. Добрая королева была растрогана до глубины души; ну, а сам-то старик, кажется, струхнул, разобиделся, разгневался и на нашу почтительную просьбу ответил приказанием задержать пана Николая. Бог знает, не поплатился ли бы наш друг головой за свой смелый поступок, если бы советники Нового города, испуганные волнением, охватившим население, не вступились за него; тогда Вацлав ограничился изгнанием пана Николая из города.

— Ко благу нашего святого дела, так как пан Николай работает теперь среди поместных людей и убеждает их не сворачивать с пути спасения, — с громким смехом заметил Ян из Желива.

— И я уверен, что мы восторжествуем, если только не будем стоять дураками, дожидаясь, пока нас не перебьют.

Брат Ян только что упоминал о раздорах, которые „магометане” сеют в семьях, и о распускаемых ими о нас клеветах. Значит, правда, что они приписывают нам разные мерзости? — спросил моравский священник Винок.

— Правда ли? — воскликнул Ян из Желива. — Вся страна наводнена их писаниями, в которых они прямо высказывают, что мы в жбанах таскаем с собой причастие, детей крестим в лужах или канавах и предаемся отвратительнейшим оргиям. Прозвища вроде „ядовитых змей”, „паршивых собак” и „бешеных волков” — самые сладкие, что они нам дают. Ну, а что касается раздоров, вносимых ими, Боже мой! Рознь — в каждом доме, куда только один из поганых просунет свою лисью морду.

— Увы, да! Вы глубоко правы, брат Ян, и у меня в семье — два печальных примера того зла, которое сеют католики, — со вздохом заметил сидевший рядом с Милотой рыцарь. — Один из моих братьев — ревностный христианин, душой и телом предан учению Гуса, а жена его окончательно под влиянием своего духовника, — настоятеля св. Петра. Он так настроил эту дуру, а вместе с нею и ее двух детей, — сына и дочь, — что они втроем бежали из дому, от мужа и отца, как от чумы. Несчастный был вне себя, но беда на этом не кончилась… Не знаю, известно ли вам, брат Винок, что теперь в Праге, во всех почти церквах, по две приходских школы…

— Я слышал об этом мельком, но подробности и причины этого мне неизвестны.

— Причина — самая простая! Все приходы — под королевским патронатом и Вацлав может ими распоряжаться по произволу; школы же содержатся на средства граждан, а те отказались отдать их католикам. Тогда священники устроили другие — в колокольнях и церковных пристройках. Такие-то две школы существуют при церкви св. Петра. Столкновение и ссоры между школьниками постоянны и на днях произошло настоящее побоище. Ученики утраквистской школы, — я и забыл вам сказать, что нас всех прозвали „гуситами” и „утраквистами”, — выходили после уроков, когда на них напали ученики-католики, натравленные, несомненно, их духовным отцом. Сперва мальчишки только переругивались; затем пошли в ход кулаки, а кому-то пришло в голову ударить в набат; тогда уже в драке принял участие народ. Нападающие, испугавшись, обратились в бегство; среди них был и Данек, сын моего брата, который тоже пустился наутек. Между тем толпа все прибывала. Бежавший перед Данеком его же товарищ со страху голову потерял; думая, что за ним погоня, он оглянулся и, приняв приятеля за преследователя, всадил ему нож в горло, да на месте и уложил. Народ рассвирепел и, понимая, кто подстрекатель, бросился на церковный дом. Мать Данека, увидев труп своего сына, обезумела от горя, и первая пустила камнем в своего милого духовника; достойному же отцу настоятелю едва удалось бежать, а иначе его бы непременно удавили.

— Такие кровавые стычки оскверняют церкви, — прибавил Милота. — У св. Михаила католический священник убил гусита. Понятно, что, по их дурному примеру, и наши впадают в крайности.

— Нет, это не крайности, а справедливое возмездие, — крикнул Ян из Желива. — Мы уже можем насчитать многих мучеников, а пока еще ни одного воина, который мужественно защищал бы чашу и евангелие от поношений, а своих сподвижников — от клеветы и насилия. Ну, а вы, пан Ян, что думаете обо всем этом, — обратился он к Жижке, буквально не раскрывавшему рта во время разговора.

Спрошенный поднял голову и как-то загадочно усмехнулся.

— Я все слушал и вполне разделяю ваше мнение! Есть минуты, когда хороший удар топора, или просто бича, лучше самой красноречивой проповеди. Повелел же Бог истребить филистимлян и прочих врагов избранного Им народа, а насколько справедливее наша борьба с антихристом и его приспешниками! Но, чтобы ниспровергнуть чудовище, для этого надо выбрать подходящую минуту и надлежащий способ действий. А вот, о чем я раздумывал, глядя на гору Табор и собравшихся здесь бравых молодцев: разве это не крепость, созданная самим Богом? — он указал рукой на окружавшую местность. — Глубокие лощины, где шумят воды Лужницы, защищают ее с трех сторон лучше всяких рвов, а эта узкая полоса земли, ведущая вниз, — естественный мост, который оборонить легко! А собравшийся здесь народ! — Жижка махнул на стоявшую неподалеку толпу крестьян и горожан. — Взгляните на эти смелые лица железные кулаки и восторгом горящие глаза! Дайте-ка им в руки оружие, укажите цель, да воодушевите, — и вот вам непобедимое войско.