Дэниел Мартин - Джон Фаулз

Но я мог. И прекрасно представлял себе, за всеми её — не столь уж многими — умолчаниями; и даже стал осознавать то странное, прямо-таки благородное чувство пролетарской ответственности, заставлявшее двух сестёр принять сторону матери и, хотя бы морально, поддерживать её. Они показали мне любительский снимок: женщина едва за сорок, волосы гладко зачёсаны назад, лицо чуть цыганское, но уже измождённое, хоть и улыбающееся, — лицо раньше времени смирившегося человека. Дочери уговаривали её уйти, но тут им пришлось столкнуться с ещё одной разновидностью мученичества. Ведь существует их номер; и потом — что станется со «старым паршивцем», если все его бросят? Передо мной встали ист-эндские Микены,205 деяния непреодолимого рока; вполне тривиальные — куда денешься, но оттого не менее реальные. В тот вечер, лёжа рядом с Мириам, продолжавшей свои нескончаемые рассказы, я понял, что не просто подобрал на улице очаровательную дворняжку, но связал себя с существом, которому не должен причинить боль. Наутро я сказал Марджори, что она может оставаться с нами, пока не почувствует себя в силах выдержать то, что ждёт её дома: злобу Лая206 прежде всего. Её застенчивость оказалась в общем-то скорее иллюзорной, в большей степени порождением былой ненадёжности положения, чем внутренне присущим ей свойством. Мириам стремилась командовать сестрой, и у них установились — или всегда существовали, а теперь не было необходимости это скрывать — несентиментально добрые отношения постоянной лёгкой перебранки. Формировалось и что-то вроде моих отношений с Мириам: какая-то часть моих суждений, информации, услышанной от меня старшей сестрой, передавалась младшей, иногда в значительно более заносчивой и назидательной форме. Выступать в роли третейского судьи мне было вовсе не трудно. Их стычки меня забавляли, тем более что сёстры никогда не ссорились всерьёз. Пару раз они соединёнными силами выступили против меня. Но всё чаще и чаще я убеждался, что я для них и оракул, и энциклопедия, и мишень для насмешек одновременно. Почему это я не верю в Бога и в жизнь после смерти, зачем я голосую за лейбористов, что такое экспрессионизм, почему я не люблю рыбу с жареной картошкой… А в один прекрасный день они обнаружили, что я никогда не был на собачьих бегах. В результате меня затащили в Харингэй, и я проиграл — или, вернее, они за меня проиграли — сколько-то денег; при этом я по-дурацки чувствовал себя сутенёром на отдыхе; и всё же это доставляло мне удовольствие. Визг и всхлипы сестёр, когда их «точный верняк» снова и снова проигрывал гонку, их возбуждённая болтовня на обратном пути… а ночью — нежно прижавшееся ко мне юное тело Мириам.

Эта ночь помнится мне особенно ярко. Сестра Мириам жила с нами уже дней пять или шесть, и ясно было, что она не собирается уходить, пока я сам не скажу ей об этом. Мириам твердила мне, что Марджори снова стала такой, как была раньше, вроде бы я осуществил чудесное исцеление болящей. Помимо всего прочего, у обеих не было ни гроша. В них не было алчности, они никогда не просили денег и никогда от них не отказывались. У меня их явно хватало, девушки просто и естественно были мне благодарны, но вовсе не испытывали угрызений совести из-за того, сколько я на них тратил или сколько давал Мириам. Но в ту ночь — должно быть, это давно её втайне тревожило — она некоторое время лежала молча, потом поцеловала меня в шею и спросила шёпотом:

— Тебе моя сестра нравится?

Тут я подумал о крохотном эпизоде, происшедшем в тот самый вечер, на собачьих бегах. Одна из гончих, та, на которую поставила Марджори, запнулась, выходя на дорожку, и помчалась вслед за другими, набирая скорость слишком поздно, чтобы у неё остался хоть малейший шанс. Марджори, в отчаянии и возмущении, уткнулась лицом мне в плечо, а я рассмеялся и на мгновение обнял её за талию. Мириам это видела.

— Что за глупости? Ты мне нравишься гораздо больше.

— Почему глупости?

— Ревновать глупо.

— А я не про то тебя спросила.

Я поцеловал её в макушку.

— Вы мне обе нравитесь. Но в постели — только ты.

Последовало задумчивое молчание.

— Ты не просёк, Дэн. Я б и возражать не стала.

Я шлёпнул её по попке.

— Да ну тебя. Непристойности несёшь.

Снова — коротенькая пауза.

— А ей бы хотелось.

— С чего ты взяла?

— А мы про это говорили.

— Ну и зря.

— Эт только потому, что ты нам нравишься. А ещё потому, что мы тебе благодарные. — И добавила: — Если б только ты тоже захотел.

Разумеется, мне тут же нужно было отказаться наотрез; но в той темноте, в такой близости… совсем не то, что при ясном свете дня. Какая-то часть моего существа вовсе не противилась этой идее. Но, думается, более всего меня одолевало любопытство. Я сказал:

— Если бы я тебе действительно нравился, ты бы испытывала ревность.

— Честно, Дэн. Я б возражать не стала, — Она опять поцеловала меня в шею. — Если б знала, что ты… ну ты понимаешь. — Потом добавила: — А я ничего такого гадкого и не хотела сказать. Вроде как тот старый козёл. Чтоб с нами двумями вместе. Ничего подобного и не думала.

Очень хотелось поддаться искушению и подшутить над ней, сделать вид, что я разочарован, что не «с двумями вместе». Но я понимал: она пытается, в своей косноязычной манере, предложить мне нечто великодушное, как бы невероятно или непристойно такое предложение ни звучало. На самом деле она хотела сказать, что понимает — у нас с ней нет будущего, расстояние слишком велико; что и она, и её сестра счастливы, что встретились со мной; что…

— Ей кажется, что она нам мешает?

Я почувствовал, как она кивнула.

— Ага. Самую чуточку.

— Я не собираюсь выгонять её на улицу, Мириам. Если в этом дело.

— Просто я подумала, надо тебе сказать.

— Ты очень милая, Мириам. И совершенно необыкновенная. — Я приподнял её голову и поцеловал в губы. Потом повернулся на бок, заставив и её повернуться так же, ко мне спиной; и обнял её, решив, что вопрос закрыт и мы можем заснуть. Но через некоторое время она зашептала снова:

— Завтра-послезавтра мне уже будет нельзя. Несколько дней ни на что не буду годна.

— Нам давно пора отдохнуть.

Это её на миг озадачило. Но она снова кивнула, и наступила тишина.

Назавтра я и понятия не имел, сообщила Мириам сестре о результатах нашего ночного перешёптывания или нет: никаких видимых признаков заметить я не мог. Но не мог и не смотреть на предложенную мне заместительницу совершенно иначе, по меньшей мере более откровенно. Живя с ними бок о бок уже несколько дней, наблюдая их вместе, я стал отмечать привлекательные черты, свойственные каждой в отдельности. У младшей был не столь самостоятельный ум, но она была более чувственной и лучше понимала мужчин; в ней тоже было намешано немало, но по-иному — хватало и наглости, и хитрости, но в то же время была и какая-то свежесть, незрелость, глубинная наивность и чистота; может быть, сказывалось то, что она была на год моложе. От сестринских комплексов — почти ничего, зато гораздо больше от школьницы.

Через пару дней, вечером, я улёгся в постель с книгой. Девушки задержались на кухне — готовили себе какао: привыкли пить его на ночь. Мне слышны были их голоса; потом они поднялись в бывшую комнату Каро, где теперь спала Марджори. Через несколько минут какая-то фигурка встала в дверях моей спальни. Это была Марджори, в коротенькой ночной рубашке. Я впервые видел её не в обычной дневной одежде.

— Она одна хочет спать сегодня.

Я был в замешательстве и не нашёл ничего лучше, как сделать вид, что поверил — она явилась лишь сообщить мне об этом.

— А-а. Ну ладно.

Марджори не пошевелилась.

— Она сказала, чтоб мне пойти. И уйти, если скажете.

— Значит, она не выполняет указаний.

Марджори не ответила, глядела в пол, потом подняла на меня глаза; у неё был прелестный рот, и, пока она стояла так, в ожидании, на губах её трепетала странная, печальная улыбка, как бы застывшая в воздухе подобно улыбке Чеширского кота. Теперь я опустил глаза, уставившись в книгу.

— Думаю, тебе лучше уйти.

— Разве я вам не нравлюсь?

— Почему же? Конечно, нравишься.

— Чего ж тогда?

— Получится, что пользуюсь безвыходным положением. Твоим. И Мириам.

Она молчала. Рубашка была слишком короткой. Рукава фонариком ей вовсе не шли, как, впрочем, не идут они ни одной женщине, насколько я могу судить. Ноги её требовали чего-то более простого и изящного.

— А чего вы читаете?

Я не мог не улыбнуться — всё было слишком очевидно. Она немедленно приняла обиженный вид:

— Чего, уж и спросить нельзя?

— Я же ей чётко сказал — не хочу, чтобы это случилось.

— А она говорит, это вы просто как порядочный хотите быть.

— Надо пытаться, хоть изредка.

Она тряхнула волосами. Стояла опершись о косяк, заложив за спину руки.

— Так чего ж не пытаетесь?

— Не дерзи. — Она снова глядела в пол. — Мне и так хорошо.