Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– При этом, так сказать, субъективно они вели себя очень героически.
– Как же. Командиры держали под козырек на тонущем судне. (Показывает, как они держали под козырек.) А когда мы уходили из Таллина, был приказ задержать их на улицах. Почти невозможная вещь. И задержали. Флот ушел. Вот вам тема, такую тему надо углубить. В чем ошибка наших писателей? Они не думают. Они просто отвыкли думать.
– Ну, у них это получается просто. Все необыкновенные герои. Все одинаковые. Но как вы все-таки себе представляете? Объясните эти импульсы, движущие сейчас людьми.
(Но он не клюет на эту приманку для теоретических размышлений. Ему явно нужно что-то другое. Что, я еще не могу понять.)
– Я думаю, дело в моральной чистоте нашего народа. Французы были развращены. Эта буржуазность, приобретательство, разъединение всех со всеми. При демократии, свободе все развалилось. Вообще славянофилы кое в чем были правы относительно особых путей русского народа.
– Так вы дойдете до того, что моральную чистоту народа сохранило крепостное право.
– Нет, зачем же. (Он не расположен дискутировать на эту тему.)
Я начинаю понимать. Это не ассоциативно возникший разговор на отвлеченную тему. Это продуманные темы, из которых что-то должно быть сделано практически. Поэтому он отводит всякую дискуссию как лишнюю помеху. Моральная чистота народа – это уже заготовленный контур концовки. Теперь надо только заполнить промежуток.
– Вы что же, что-то затеваете новое?
– Да вот надо подумать. Думайте. Думайте. Поговорим.
(Теперь раскрыта направленность всего разговора. Это проект новой реализации сорвавшегося человека.)
Интеллектуальные эгоисты, Переставшие думать
О, какая же это седая древность! 30 лет тому назад они со Шкловским считали, что нужно говорить ересь, что это есть противопоставление свободной мысли бесплодному академизму. С тех пор они поседели и облысели, сыновья их пали на войне. А ересь давно – лет 15 тому назад – утратила свое содержание. То есть из определенной такой-то ереси она стала чистой формой, намеком на заявляемый протест, попыткой утверждения своей особости.
Потребность в этом утверждении становится уже почти навязчивой. И, вероятно, это будет прогрессировать. Тут аналогия с моральным состоянием Анны Андреевны. Потребность непрерывно напоминать, внушать себе и другим, что просперити не явилось результатом уступок, но, напротив того, результатом того, что другая сторона уступила силе духа.
Он неспособен к выработке больших связных концепций (то, чем держится чувство самости Гриши, Оттера), поэтому его внутренняя потребность непрерывно реализуется рядом разрозненных актов. В них проявляется изящество и внутренняя свобода, содержание же их безразлично, случайно, предвидеть его невозможно. Это различная мелочь идей, они возникают по любому поводу и исчезают бесследно. Так же строятся сейчас и его работы – на одной мелкой идее (вернее, интеллектуальной выдумке), с помощью стилистического изящества доведенной до многозначительности.
(Во время прений) Бм.: простите, я позволю себе вмешаться. Только несколько слов – виньеткой (изящество).
(На улице): Наш директор парит в облаках, а замдиректора проносится в виде метеора. Поэтому уже никто ничего не понимает. И Шаргородский прибегает ко мне, чтобы помочь ему разобрать загадочную телеграмму Пиксанова.
Бялый: что за телеграмма?
– А телеграмма такая: согласен приехать 20-го прочесть доклад «Деятельность академика Пыпина». Обеспечьте питание.
– Это что же, к юбилейной сессии?
– В том-то и загадка. Если это 20 апреля, то кому нужен 20 апреля академик Пыпин. А если это 20 мая, то зачем об этом сообщать сейчас.
Бм.: Очень просто. Он хочет приехать сейчас. И чтобы его обеспечили питанием до 20 мая. Как вы не понимаете?
– Очень возможно.
Это типично. Непрерывное ироничное обыгрывание ведомственной схемы, которая в то же время занимает и беспокоит. Например, в данном случае приезд Пиксанова напостоянно грозит некоторым оттеснением Бм. от кормила власти. В этом эмоциональная подоплека разговора. Непосредственно он направлен на высмеивание ведомственных форм (я выше этого, я не стал чиновником); в более глубоком пласте он направлен против недостойного соперника.
– Пришло время (в литературе, в науке) бить стекла…
– Одно из двух: либо надо бить стекла, либо проходить в члены-корреспонденты.
– Дело даже не в этом. Теперь не время бить стекла. Просто даже нельзя бить стекла, потому что никак нельзя бить их отсюда и досюда.
У меня ведь тоже от времен Института осталась эта смешная привычка стесняться бюрократических форм. С Бм. мы так и разговариваем. С той разницей, что я понимаю, чего это стоит, он же действительно утешается. Иногда такие привычки подводят. Когда Скрипиль был ученым секретарем, он просил меня как-то представить отчет.
Я: Послезавтра я вам принесу эту штуку.
Скр.: Это не штука, это отчет.
Ср. разговор с Бм.
Подчищая трехлетний производственный план, окликаю его:
– Бм.!
– (Заглядывает через плечо): Опять кварталы!
– Это уже на все три года.
– Господи! Хоть бы уж сразу на всю жизнь потребовали.
– Не выходит. Ведь неизвестно, сколько проживешь, и потому нельзя высчитать количество кварталов. Очевидно, нужна будет Ваша виза. Как Вы хотите, Бм., сейчас прочитать или когда перепечатают?
– Это, вероятно, не принадлежит к числу ваших произведений, которые представляют для меня глубокий научный интерес…
– Отнюдь.
– В таком случае я вам прямо скажу. Я не буду это читать ни сейчас, ни на машинке. Если потребуют – подпишу, не читая. Подпишу и с плеч долой!
Это все то же, но в каком-то уж очень откровенном виде. Навязчиво откровенном. Торопится, даже грубовато торопится сделать заявку на внутреннюю свободу. Может быть, это соотносится с тем, что как раз в этот день, в эти часы он мучительно ждал ордена. Как раз должна была появиться «Правда» с его буквой, одной из последних алфавита.
Честолюбие – это систематическая волеустремленность, целенаправленность, и потому в каждом данном случае его содержание и его форма определяются из предложенных целей. Только душевнобольные или подростки предаются честолюбивым мечтам вообще безо всяких ограничений. Я завоюю мир, я стану великим поэтом и т. д. Люди, включенные в действительность со всеми ее условиями, направляют свое честолюбие всегда на относительно достижимые для них цели. Это положение обратимо, то есть можно, например, искусственно, экспериментально открыть перед человеком поприще и направить его честолюбие по новому руслу. Осуществимость цели или хотя бы иллюзия этой осуществимости – вот определяющее условие. Поэтому первый самомалейший шаг в направлении к этой цели сразу так раздразнивает страсти. Поэтому неудачливый честолюбец где-нибудь en retraite может силою воли, других интересов или просто отупенья приглушить в
