«Обезглавить». Адольф Гитлер - Владимир Кошута

В реве голосов тонул звон колокольчика судьи, который пытался навести какой-то порядок, унять разъяренных представителей частей и гарнизонов. Спокойствие Марины бесило это скопище фашистов и, казалось, дай им волю, они тут же растерзают ее.

Когда же, наконец, ярость оравших поуменьшилась и судье удалось призвать бушевавший зал к порядку, слово получил прокурор. Он поднялся за своим столом, взвел тяжелый взгляд на Марину и какое-то время глядел на нее молча. В его мозгу застряла ее последняя фраза «Я буду убивать фашистов», которая перечеркнула все значение и цели особого полевого суда, показав собравшимся не силу и неотвратимость судебного возмездия за совершенное преступление, а непоколебимость русского духа, готовность подсудимой принести себя в жертву во имя России. Он боялся, что, если даже часть из тех, кто сейчас орал, требуя смерти Марины вернется домой и, поостыв, хоть на минуту позволит себе с иных позиций посмотреть на процесс, то поймет, что, несмотря на смертный приговор, который вынесут подсудимой, в конечном итоге победа, будет за нею, а не за устроителями суда. И что подумают они о русских людях? Какой вывод сделают? Какой моральный урок вынесут? О непобедимости русских? О непреклонности и несгибаемости их характера? Так разве для этого устраивался этот процесс?

— Уважаемый высокий суд, — заявил он высокопарно, — Мне выпала большая честь выступать здесь в качестве государственного обвинителя от имени великой Германии и нашего фюрера Адольфа Гитлера. Я позволю себе напомнить суду и присутствующим в зале господам, что расследованию преступления подсудимой руководители рейха уделяли самое пристальное внимание. Несмотря на свою занятость, им интересовался фюрер, я совершенно убежден, что он следит и за настоящим процессом. — В зале раздался шум одобрения. — Таким образом, суд на Шафровой-Марутаевой Мариной приобретает особое звучание и он войдет в историю борьбы рейха за установление нового порядка в Европе, борьбы с большевизмом на Востоке, в России.

Прокурор остановился, выпил глоток воды, поглядел в зал, проверяя, какое впечатление производит его речь на присутствующих. Убедившись, что является центром внимания, ощутив на себе сотни одобряющих взглядов, продолжил с большей уверенностью. Не суду, а в притихший зал бросал он теперь как спрессованные слитки, зажигательные слова, возбуждая ненависть к Марине.

— Я позволю себе обратить ваше внимание, господа, на то весьма важное обстоятельство, — развивал он свою мысль приподнято, — что подсудимая по национальности русская. Да, да, русская — потряс он кулаком в воздухе над головой, — Она принадлежит к той низшей расе, которая всегда была противником Германии, угрожала нашим жизненным интересам.

Гул одобрения прокатился по залу, подстегнув прокурора.

— Я не буду глубоко вникать в историю отношений великой Германии с прежней Россией и страной, ныне именуемой Советским Союзом, — говорил он, — Я обращу внимание лишь на то бесспорное обстоятельство, которое у меня не вызывает никакого сомнения — подсудимая совершила преступление, убийство двух офицеров вермахта, по прямому указанию Кремля!

Громкий шум всколыхнул тишину зала и, перекрывая этот шум, повысил голос прокурор:

— То обстоятельство, что убийство майора Крюге произошло когда доблестные войска фюрера под Москвой сдерживали фанатические атаки русских полчищ и вынуждены были отступать, теряя в кровопролитных боях сотни лучших представителей арийской расы, наводит меня на мысль, что между этими двумя явлениями существует прямая связь. Да, да, господа, прямая связь! — бросил он в зал, убежденно.

Выждав, пока судья призывал к тишине присутствующих, продолжил, все больше распаляясь:

— Я не делаю упрека уважаемой службе гестапо, затратившей немало усилий, чтобы раскрыть преступление, но я должен вполне определенно и категорически высказать свое мнение — мнение государственного обвинителя, что суд имеет дело с агентом Кремля.

Крупные капли пота выступили на длинном лице прокурора. Он достал из кармана платок, промокнул его и победно уставился на шумевший в неистовстве зал. Выбрав момент, заключил свою мысль:

— И как бы подсудимая ни отрицала это, суть дела не меняется, ибо всеми своими действиями она подтвердила мой вывод.

Марина слушала, как он решительно подводил итог, ставил черту под ее жизнью и внезапно обнаружила, что удивительно легко и даже с какой-то гордостью за себя, воспринимает его речь. Он назвал ее агентом Кремля и она почувствовала, как при этом теплая волна, родившаяся где-то у самого сердца, приятно разлилась в груди, ударила в уставшее, мраморной бледности, лицо. «Я — агент Кремля», — билась в голове мысль беспокойно и горделиво. И если раньше она воспринимала это слово с определенным предубеждением потому, что в эмигрантской жизни оно означало прежде всего тайную связь с разведками, полицейскими службами, предательством своих же людей, к чему относилась с презрением, то теперь открыла в нем совершенно иное значение, которое выразило ее отношение к Родине. Краешками губ она улыбнулась трансформации своего взгляда на это слово, подумала, что если за то, что отозвалась на призыв Отчизны о помощи фашисты называют ее агентом Кремля, то она согласна им быть и дай Бог, чтобы таких агентов среди русских эмигрантов оказалось больше.

Она глубоко верила в то что, ее смерть должна зажечь сердца многих русских примером верности Родине и, может быть, совсем некстати пришли на ум ей чьи-то стихи:

Нас не было в этот день — плечом к плечу —Когда враги ломились в наши двери.И я, как ты, теперь поволочуДо гроба нестерпимую потерю.И только верностью родному краю,Предельной верностью своей странеГде б ни был ты — в Нью-Йорке иль Шанхае —Смягчим мы память о такой вине.

— Я не стану раскрывать политическое значение преступления подсудимой, — раздавался в притихшем зале громкий голос прокурора, — Скажу лишь кратко, что совершенное ею убийство имеет глубокие и далеко идущие цели — толкнуть бельгийцев к террору против войск и офицеров фюрера, направить их в ряды так называемого Сопротивления. Таким образом, преступление Шафровой-Марутаевой носит политический характер и я требую для нее самого строгого наказания — смертной казни!

Прокурор окинул запальчивым взглядом зал, Марину, и под общий крик одобрения самодовольно опустился в кресло. Он исполнил свой долг, свою роль государственного обвинителя.

Судья объявил, что для защиты слово предоставляется подсудимой, и в зале мгновенно воцарилась тишина. Все понимали, что это ее последнее слово на суде, если не последнее в жизни. А она сидела, предельно собранная, во власти каких-то своих мыслей. Черные брови сведены к переносице, слегка сощуренные глаза задумчиво и неподвижно уставлены на дверь, куда увели ее детей. Заметно волнуясь, она по-детски шевелит губами, словно про себя повторяет что-то или мысленно продолжает с кем-то начатый спор.

Долгие бессонные ночи в камере тюрьмы наедине с собой, своими мыслями готовилась Марина к этому моменту, намереваясь произнести если не громкую, то во всяком случае впечатляющую речь. В заготовленной и почти наизусть выученной речи было все: обличение фашизма, осуждение войны, массовых убийств и казней, рабского режима нового порядка в Европе, и, конечно же, протест против нападения на ее Родину. Она поднялась до высот политического осмысливания фашизма, его человеконенавистнической сути и хотела во всеуслышание сказать об этом, но, оценив публику в зале суда, решила отказаться от своего замысла. Речь ее на фашистов не произвела бы того впечатления, на которое она рассчитывала. И сказала предельно просто, но простотой этой ни чуть не уменьшила гордого звучания своих последних слов:

— Я не стану перед вами на колени. У русских людей перед врагом колени не гнутся. Я хорошо знаю, что меня ждет смерть, — Обвела горделивым взглядом притихший зал, расправила плечи, будто освобождаясь от давившей тяжести, продолжила, — Так вот. За счастье народов Бельгии, за счастье моей Родины я готова принять смерть. Готова. Выносите свой приговор. Выносите.

Судебный процесс над Мариной был закончен. Смертный приговор — расстрел — вынесен, однако исполнение его по совершенно непонятным для Нагеля причинам Берлин приказал отложить до особого распоряжения. Нагель нервничал, полагая, что в Берлине, видимо, не понимают, что отсрочка исполнения приговора расценивается в Брюсселе как слабость оккупационной администрации, как опасение за возможные последствия, и это воодушевляет бельгийцев к Сопротивлению. По агентурным и официальным сообщениям, поступавшим в гестапо, Нагель имел возможность в определенной мере объективно судить о положении дел в Брюсселе, но вырисовывавшаяся при этом картина оптимизма не вызывала. Ему, конечно, не дано было знать, что судьбою Марины, притягательной силой ее подвига, заинтересовался рейхсминистр пропаганды Германии доктор Геббельс.