Незабудка - Евгений Воробьев

Когда Федосеева сменили у полевого телефона, он, потирая ухо, онемевшее от трубки, зашагал к пострадавшему дому.

Пал Палыч сколачивал из фанеры и досок какое-то подобие ставен. Бросаются в глаза нарядные резные наличники, когда окна без стекол.

Федосеев ждал, что сейчас Пал Палыч начнет его ругмя ругать. Тем неожиданнее для себя он услышал:

— Стекло — дело поправимое. Бейте немца громче, я отвечаю. Только отгоните прочь! Чтобы Гитлер насмерть заблудился в снегу!..

Федосеев вызвался помочь с ремонтом. Какой же уралец боится пилы и топора? Но Пал Палыч отказался — сам управится.

Анастасия Васильевна, повязанная теплым платком, хлопотала у плиты, а Груня сидела за столом в шубенке и писала, дыша на пальцы. Плита дымила, и Груня сильно щурилась, отчего в ее темных, удлиненных глазах появилось что-то монгольское.

На плите стоял тот самый медный чайник, закопченный теперь до черноты...

— Если вы пришли греться... — начала Груня.

— Пришел померзнуть вместе с вами.

— Вечером угощу оладьями, — подала голос от плиты Анастасия Васильевна. — Блюла немного муки к Рождеству Христову. Да уж ладно...

Он хотел сказать что-то сочувственное по поводу выбитых стекол и всех прочих убытков, но не нашелся и промолчал...

— Кстати явились, — улыбнулась Груня. — Понесете чайник.

Это была затея матери — вскипятить чайник, заварить чай и отнести пушкарям на позицию. Прислуга находилась безотлучно при орудиях, а согреваться нечем и негде. Когда шел снежок, разрешалось жечь костры, а сегодня погода летная, костры погасили, и они дотлевали.

Федосеев нес чайник, а Груня, обходя расчеты, повторяла:

— Кто хочет горячего чая? Угощайтесь. Извините, без сахара...

Одним из первых подставил свою объемистую кружку Нечипайло:

— Без сахара? Рядом с такой сладкой барышней сойдет чай вприглядку. — Нечипайло уже доставал припрятанный сахар. — Как говорится: ешь — потей, работай — мерзни.

Как только Нечипайло завидел Груню, затянул песенку из кинокартины «Вратарь». Он с особенным значением, подмигивая в сторону Федосеева и вгоняя Груню в краску, спел:

Без луны на небе мутно,А при ней мороз сильней,Без любви на свете трудно,А любить еще трудней.

Нечипайло сидел возле чадящих головешек, аппетитно грыз рафинад, прихлебывал чай, Груню называл Грунечкой, но ему и в голову не приходило осведомиться, как она с родителями живет сегодня и как они думают жить завтра в открытом всем ветрам, выстуженном доме. Нечипайло допил кружку, сказал «ну, я отчаялся» и запел:

Я могилу фрицу копал,Но его зарыть нелегко.Долго я томился и страдал,Помоги же мне, Сулико.

Когда до Кавтарадзе доносились звуки родной песни в такой редакции, он, не полагаясь на башлык, повязанный поверх ушанки, затыкал себе уши, как при залпе всего дивизиона. На нем башлык пастуха из Сванетии, но Кавтарадзе в постоянных спорах со старшиной батареи («По уставу не положено!») выдавал башлык за форменный, кавалерийский.

Дивизион отстрелялся, прозвучал отбой, номерам расчетов разрешили погреться где-нибудь по соседству. Федосеев принял телефонограмму из штаба: «Наступившие морозы могут привести к обмораживанию конечностей у личного состава... Сократить время пребывания на наружных постах...»

Конечно, первый, кто устроил себе «перекур с дремотой», кто выпросил у старшины разрешение, кто исчез с огневой позиции, с кем, по выражению командира батареи, была «утрачена визуальная связь», — Нечипайло. Командир увидел только спину наводчика и бросил вдогонку:

— Вот пенкоед!

А Нечипайло уже подходил к целехонькому домику с зелеными ставнями на дальнем краю оврага.

3

Федосеев забежал к Груне — его отправляют с боевым поручением.

— Сказали — на два дня. Так что послезавтра увидимся.

Его серые глаза весело блестели.

— Вот и хорошо, — в тон ему откликнулась Груня. — А не успеете — в субботу. А еще задержитесь — в воскресенье. Это же совсем скоро!

— Совсем скоро. — Он беспомощно улыбнулся.

Поддакнул вот, а сам огорчился: «Как же это? До воскресенья еще четыре дня, целая вечность». Он готов был обидеться, не понял, что еще раньше, когда так весело начал прощаться, обиделась Груня.

Федосеев получил ответственное задание. Он с Шарафутдиновым, из новеньких, прошагает по линии связи, и провод приведет их на передовую к лейтенанту Зернову. Если шагать напрямки, километров семнадцать — семнадцать с половиной, не больше.

Федосееву очень нравился этот Андрей Зернов, долговязый, веснушчатый, рыжеватый, со слегка вихляющей походкой. От него всегда можно узнать что-нибудь интересное; он и стихов знает столько, что на всю зимнюю ночь хватает. Замполит говорил, что вовсе не все стихи чужие, он и самостоятельные стихи декламирует... И в математике лейтенант силен, как главный бухгалтер...

Сидеть с таким разведчиком на самом что ни на есть передке в боевом охранении, обеспечивать связь «Оленя» с батареей, бегать, ползать вдоль провода, искать обрывы, сращивать концы, когда воздуха за огнем не видно... Федосеев сегодня будто еще раздался в плечах. Вот что значит чувство ответственности!

Однако ни через два дня, ни в субботу, ни в воскресенье Федосеев на батарее не появился, не было его и через неделю.

Груня уличила себя в том, что поджидает его — вот неожиданность! Она отправилась на батарею к тому бойкому артиллеристу, лысому, с красивыми нахальными глазами, который любит частушки и песенки. Может, у него можно узнать про Севу Федосеева?

Поначалу Нечипайло не удержался и затянул песню Груни из картины «Вратарь»:

— Что, барышня? Много горя и страданья сердце терпит невзначай?

Но, увидев выражение ее лица, Нечипайло сообщил, что Федосеев дежурит на самой передовой, где убило двух линейных надсмотрщиков, а от линии связи остались одни ошметки.

4

В воронке, присыпанной черным снегом, где остро пахнет обожженной землей и горелым порохом, сидят двое — коренной москвич и парень с Урала, наблюдатель и его телефонист. Справа от них, в мелких окопах и воронках, пехота, боевое охранение. Лейтенант Зернов корректирует отсюда огонь и поэтому неразлучен со стереотрубой.

Федосеев заглянул в стереотрубу: он увидел задворки поселка, шлагбаум, задранный в низкое серое небо, станционное здание, какой-то пакгауз и вагоны подле него.

Отсюда не слыхать своих пушек, но слышны и видны разрывы своих снарядов. Они вздымают над снежным полем черные столбы, так что видимости совсем не стало. Огонь плотный, и земля не успевает опадать. Пласты вздыбленной земли остаются висеть на горизонте черной массой, презревшей закон тяготения.

Вчера утром колонна немецких танков и цуг-машин рвалась сюда по шоссе. Можно было различить невооруженным глазом танки средние и тяжелые. Снаряды ложились близко, лейтенант и Федосеев ныряли на дно воронки, чтобы не приласкал свой же осколок.

Лейтенант сохранял присутствие духа, несуетливую деловитость. И лишь когда нужно было накрыть движущиеся цели и счет шел на мгновения, когда лейтенант, не отрываясь от бинокля или стереотрубы, молниеносно производил вычисления и диктовал координаты Федосееву, он так сильно бледнел, что Федосеев видел каждую веснушку. Если в декабре все лицо обметало, сколько же веснушек высыпет летом?

«Ну что там пушкари, на самом деле! — раздражался Федосеев. — Может, Суматохин плетется, медленно несет снаряд? Или установщик долго возится с колпачком? Или краник взрывателя тугой и не поддается пальцам? Почему же тогда никто не берется за плоскогубцы?! Заело замок? Замешкался заряжающий Кавтарадзе? Или Нечипайло с ленцой вертит поворотный механизм? Вообще-то на наших ребят не похоже... Так что же они, черти полосатые? Когда же там прозвучит команда «Огонь»?!»

В ожидании батарейного залпа лейтенант бледнел, а Федосеева колотила нервная дрожь. Он не знал, куда девать свои руки, налитые железной силой. Телефонная трубка казалась в такие минуты хрупкой, а в трубке мерещился глухой стук, с каким уже падают одна за другой шесть пустых снарядных гильз.

Но едва начинали рваться свои снаряды, Федосеев мгновенно забывал, как только что винил пушкарей во всех смертных грехах. Ничего не поделаешь, таковы все артиллерийские разведчики: движется новая цель, переданы новые поправки, новое ожидание — и снова несправедливые, про себя или вслух, упреки, ругательства, проклятия, предваряющие очередной залп.

Судьба артиллерийских разведчиков — всегда вдали от своей батареи. И чем солиднее пушки, тем дальше от них наблюдатели. Истоки точности берут начало далеко-далеко, где-нибудь на колокольне разбитой церкви, на чердаке дома, на рослой сосне или в такой вот воронке, где сидит не по летам терпеливый, приглядистый лейтенант Зернов.