Дороги, ведущие в Эдем - Трумен Капоте

Я обернулся, и вот он, голубчик, стоит на веранде у входа, одной ногой переступив через порог. Другим он, наверное, казался просто нескладной двенадцатилетней жердью, постаравшейся ради такого случая разделить и пригладить непокорные вихры — на них до сих пор виднелись следы гребенки. Но для меня он явился неожиданно и зловеще, как джинн, выпущенный из бутылки. Ну и тупица я — думать, будто он не придет! Только дурень не сообразит, что он заявится просто назло, просто чтобы испортить мне долгожданный день.

Однако Одд еще не видел меня, Аннабел, ее тонкие акробатические пальцы в кульбитах над обшарпанными клавишами отвлекли его, и он уставился на нее: рот полуоткрыт, глаза превратились в щелочки, словно он застал ее нагую, прохлаждавшуюся в местной реке. Казалось, он давно обдумывал некий желанный образ, и теперь тот предстал перед ним, его и так красные уши стали пунцовыми. Он настолько оцепенел на пороге, что мне удалось проскользнуть рядом с ним и через всю гостиную промчаться на кухню.

— Он здесь!

Моя подруга справилась с работой уже несколько часов назад, более того, в помощь ей наняли двух негритянок. Тем не менее она пряталась на кухне с начала праздника, оправдываясь тем, что Куини скучает в одиночестве. По правде говоря, она боялась любого скопления людей, даже если это были одни родственники, поэтому, несмотря на ее доверие к Библии и ее Главному Герою, она редко ходила в церковь. Хотя она любила всех детей и с ними ей было легко, ее не воспринимали как ребенка, но и саму себя она не воспринимала как взрослую и среди взрослых вела себя словно неуклюжая молодая дама, немногословная и вечно удивленная. Но мысль о сборищах будоражила ее, жаль, что она не могла участвовать в них невидимой, ибо тогда для нее это был бы настоящий праздник.

Я заметил, что руки моей подружки дрожат, и мои тоже. Обычно она носила ситцевые платья, теннисные туфли и донашивала за дядюшкой Б. свитера, у нее не было одежды для торжественных случаев. Сегодня она просто тонула в чем-то, позаимствованном у одной из тучных сестер, — безобразном темно-синем платье, которое его владелица с незапамятных времен надевала на все похороны в округе.

— Он здесь, — сообщил я в третий раз, — Одд Хендерсон.

— Тогда почему ты не с ним? — спросила она укоризненно. — Это невежливо, Бадди. Он ведь именно твой гость. Ты должен его всем представить и следить, чтобы он не скучал.

— Я не могу. Я не могу с ним разговаривать.

Куини свернулась у нее на коленях, подставляя голову под гладящую руку. Моя подруга встала, сбросив Куини, — оказалось, что синяя ткань вся в брызгах собачей шерсти, — и сказала:

— Бадди, ты хочешь сказать, что не разговаривал с этим мальчиком?

Моя неучтивость так впечатлила ее, что даже поколебала ее застенчивость; взяв меня за руку, она направилась к веранде.

Ей не стоило волноваться о благоденствии Одда. Очарование Аннабел Конклин увлекло его к пианино. Он притулился рядом с ней на скамейке у пианино и изучал ее восхитительный профиль, выпучив глаза, темные, словно глазные яблоки того китового чучела, которое я видел этим летом, когда бродячий паноптикум сомнительного происхождения навестил наш город (кит был объявлен как Настоящий Моби Дик, и обозреть его останки стоило пять центов — вот шарлатаны!). Что до Аннабел — она готова была флиртовать со всем, что движется или ползает, — нет, это нечестно, ибо ее поведение было на самом деле формой великодушия, просто она так жила. И тем не менее мне было больно смотреть, как она заигрывает с этим живодером.

Вытолкнув меня вперед, моя подруга представилась Одду:

— Бадди и я, мы оба рады, что ты пришел.

У Одда были манеры сущего козла, он не встал, не протянул руки, он едва взглянул на нее и совсем не замечал меня. Обескураженная, но не сломленная, моя подруга начала:

— Может, Одд споет нам? Я знаю, он умеет, его мама рассказала мне, Аннабел, радость моя, подыграй какой-нибудь песне, которую Одд может спеть.

Перечитав написанное, я понял, что недостаточно тщательно описал уши Одда Хендерсона — серьезное упущение, ибо они являли собой пару, захватывающую взор, подобные ушам Альфальфы в короткометражках «Пострелята»[21].

Но теперь, ввиду лестной отзывчивости Аннабел на просьбу моей подруги, его уши стали такого ярко-свекольного колера, что глазам было больно глядеть на них. Он что-то забормотал, жалко замотал головой, но Аннабел спросила:

— Ты знаешь «Я видел свет»?

Он не знал, но на следующее предложение откликнулся ухмылкой узнавания, и круглый дурак сообразил бы, что его застенчивость — полное притворство.

Хихикнув, Аннабел извлекла сочный аккорд, и Одд, голосом не по летам мужским, запел «Красногрудый дрозд, дрозд скачет, скачет и поет». Адамово яблоко на напряженном горле прыгало, энтузиазм Аннабел увеличивался, женское кудахтанье затихало по мере того, как дамы обнаруживали новое развлечение. Одд пел здорово, петь он явно умел. И ревность, подпитывающая меня, обладала достаточной энергией, чтобы изжарить током убийцу на электрическом стуле. Убийство — вот что замышлялось в моей голове, я мог бы прихлопнуть его легко, как комара. Или еще легче.

И опять же, не замеченный никем, даже моей подругой, всецело поглощенной музицированием, я удрал с веранды на «Остров». Так я называл место в доме, куда прятался, когда на меня находила грусть, или я чувствовал неожиданный восторг, или просто хотел что-то обдумать. Это была огромная кладовка, примыкавшая к нашей единственной ванной, ванная и сама по себе, исключая гигиенические приспособления, походила на зимнюю веранду с диванчиком, набитым конским волосом, с разбросанными ковриками, с бюро, камином и репродукциями в рамках: «Визит доктора», «Сентябрьское утро», «Лебединое озеро» и целой галереей календарей.

Кладовка располагала двумя витражными окошками, глядевшими собственно в ванную, — розовые, янтарные и зеленые ромбики весело фильтровали свет. Кое-где цвета поблекли или кусочки слюды откололись, и, если прижать глаз к дырке, можно было увидеть тех, кто посещал ванную. Так, сидя в кладовке и размышляя об успехе врага, я услышал вторгшиеся в мое уединение шаги — миссис Мэри Тэйлор Уилрайт, остановившись перед зеркалом, припудрила лицо пуховкой, подрумянила свои антикварные щеки и, внимательно рассмотрев результат, провозгласила:

— Очень мило, Мэри. Даже если Мэри говорит это сама себе.

Хорошо известно, что женщины живут дольше мужчин, может, просто невероятное тщеславие удерживает их на этом свете? В любом случае миссис Уилрайт смягчила мое дурное настроение, и, когда после ее отбытия усердный звонок на обед пронесся по дому,