Сашенька - Себаг-Монтефиоре Саймон Джонатан

Четыре дня назад пришел потный инспектор в партийном френче, чтобы ознакомиться с условиями труда и быта работников кафе. Всех пригласили в краевой комитет партии на проспекте Берии (бывший дворец наместника), чтобы проверить документы.

Лаша велел, чтобы она шла первой. Женщина удивилась, но вопросов задавать не стала: «чистки» и проверки стали частью повседневной жизни. Ее мужа уже арестовали, скорее всего расстреляли, она просто ждала, когда придут за ней. Несомненно, ее тоже арестуют и она исчезнет вслед на ним. Но какое теперь это имеет значение?

Когда настал ее черед, она протянула документы в окошко. Из-за двери ее пригласили войти и провели в грязный некрашеный кабинет. Она взяла себя в руки, приготовившись к грубой тирании и тупому бюрократизму мелкого грузинского чиновника. Но против ожидания, она увидела стройного красивого мужчину, явно из числа руководителей. Он встал, когда она вошла, помог ей сесть, затем занял место за столом. Его френч отлично сидел на широких плечах, облегая тонкую талию.

Он излучал энергию сталинского поколения и показался женщине слишком изящным, слишком утонченным для этого убогого кабинета. Должно быть, он из Москвы, из центра, «большая шишка». Однако его ясные голубые глаза внимательно изучали ее.

— Одри Льюис?

Она кивнула.

— Не тревожьтесь. Я всегда знал, что вы в Тбилиси. Вы меня помните? — спросил он. — Мы встречались, давно, в Петрограде. В доме на Большой Морской. В день, когда умерла Сашенькина мать. Тогда пришли трое: дядя Мендель, вторым был Ваня, третьим — я. А сейчас, Лала, я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали. 

34

Всю дорогу по спящему большому городу от бычьей шеи и бедер комиссара госбезопасности Кобулова несло потом и гвоздичным одеколоном. Сашенька сидела, прижавшись к нему, а он наслаждался этой близостью, ерзал своей слоновьей задницей и морщил нос, как огромная полосатая кошка.

Машина поехала дальше к нависающему гранитному зданию Лубянки, наркомату внутренних дел, потом свернула на боковую улочку, в открытые ворота, во внутренний двор — Кобулов продолжал дышать Сашеньке в шею. Но ей уже было наплевать.

Она пыталась взять себя в руки, успокоиться, собраться с силами — так делают все заключенные.

Фонари освещали двор Лубянки, чем-то похожий на вокзал, куда люди приезжают, но откуда никогда не уезжают. Из черных «воронков» и столыпинских вагонов через задние двери с решетками выгружали мужчин с затуманенными взглядами, в пижамах, с разбитыми губами, визжащих женщин в вечерних платьях и с потекшими глазами, ворохи наспех перевязанных бумаг и потрепанные кожаные чемоданы. У всех вновь прибывших были белые лица некогда успешных людей, которых охватил животный страх.

Офицер открыл Кобулову дверь. Тяжело дыша, Кобулов поднял свой опоясанный зад и подался вперед, пока не вылез из автомобиля.

Дверь со стороны Сашеньки распахнулась, чекист схватил ее за руки и повел в просторное полуподвальное помещение с отбитыми сводами, обветшалыми деревянными стенами и очередями ошеломленных людей с белыми как полотно лицами.

Воняло щами, мочой и отчаянием. Она — особый случай, как грустно констатировала Сашенька, ее подвели сразу к началу очереди.

— Я советская женщина, член партии, — заявила она скучающему чекисту. Она помогала строить эту советскую систему, она верила, что эта деспотичная машина нужна для создания нового порядка согласно марксистско-ленинско-сталинскому учению диалектического материализма. Она хотела, чтобы этот чекист знал, что она осталась верна делу партии, хотя партия готова была ее уничтожить. Но чекист лишь покачал головой и велел ей вынуть все из карманов, сумочки и чемодана. Фамилия, имя, отчество, дата рождения? Приметы? Цвет глаз? Родинки? Он прижал ее руки к синей чернильной подушечке и снял отпечатки пальцев.

— Часы? Кольца? Деньги? — Он записал все ее пожитки, сумму наличными, дал ей подписать бланк, оторвал квитанцию. Сзади напирали остальные заключенные. — Женщинам — сюда!

Сашенька вспомнила свой арест в Петрограде, те же вопросы, но сейчас она была намного больше напугана. Царская империя была вегетарианкой, а она, Сашенька, помогла построить людоедский СССР.

Она вошла в маленькую комнату, где за столом сидела и курила едкую махорку женщина в белом халате. Ее кожа напоминала наждачную бумагу.

— Раздевайся!

Сашенька сняла костюм и туфли. Осталась стоять в белье и чулках, немного озябнув от ночной прохлады и холодного бетона. Ей хватило времени вспомнить, что на ней шелковое белье. Глаза-бусинки женщины тоже это заметили.

— Все снимай! Не задерживай меня зазря и не строй тут из себя! — Женщина передвинула папиросу в угол рта, закатила рукава, обнажая сильные волосатые предплечья.

Сашенька сняла бюстгальтер и стояла, скрестив руки на груди.

«Неплохая грудь для матери двоих детей», — философствовала она про себя.

— И остальное!

Она сняла шелковые панталоны и продолжала стоять, стыдливо прикрывая лобок.

— Никому ты здесь со своим тощим задом не нужна! Шевелись! Открой рот!

Женщина засунула в Сашенькин рот свои пальцы. Они отдавали прогорклым сыром.

— Раздвинь ноги! Положи руки на стол.

Она нагнула Сашенькину голову. Палец больно ощупал влагалище и потом грубо вошел в задний проход. Сашенька задохнулась от неожиданного проникновения.

— Привыкай, принцесса! Это ж не пытка! Одевайся. — Она взяла Сашенькины туфли.

— Вытащи шнурки. Отдай пояс. Лезвия. Ручки запрещены. — Женщина измерила вес арестантки, записала. — Сядь!

Сашенька упала на стул, испытав облегчение, что опять одета.

— Влад! — позвала женщина.

В комнату вошел тощий старый фотограф с крашенными перекисью лоснящимися волосами на крошечной голове, в потертом голубом костюме. Ясно — алкоголик: он весь трясся и едва ворочал тяжелый фотоаппарат с круглой вспышкой, которая напоминала хромированный подсолнух.

— Смотреть на меня, — велел он.

Сашенька устало посмотрела в камеру, потом попыталась привести себя в порядок, поправила прическу. А если ее дети когда-нибудь увидят эту фотографию? Она не сводила взгляда с объектива, мысленно взывая: «Где вы, Снегурочка и Карло? Я вас люблю, я люблю вас! Я — ваша мама! Не забывайте меня! Пусть я приснюсь вам!»

— Не шевелись! Готово. — Лампочка вспыхнула с шипящим звуком. Сашенька увидела серебряные звездочки, тающие на черном небосводе.

Конвоир провел ее за руку через двери, на которых тут же лязгнул замок. Из ботинок вытащили шнурки, без пояса юбка сползала. Она прошла мимо металлических клеток, вскарабкалась по железной лестнице, потом вниз по каменным ступеням, остановилась в бетонном коридоре, миновала ряд камер со стальными дверями и глазками. До нее доносились кашель и брань, лязг отпираемых замков, хлопанье дверей, шарканье ног, бряцанье ключей на связках. Пол блестел от разъедающей глаза хлорки.

Тюремная вонь: смесь мочи, пота, фекалий, хлорки, щей, машинного масла и оружейной смазки, — напомнила ей Петроград 1916 года.

«С возвращением! — грустно подумала Сашенька. — Но на этот раз папочка меня не вытащит!» Она чувствовала, что Ваня, Беня и дядя Мендель где-то неподалеку, и от этого ей стало немного спокойнее. В одном из коридоров им навстречу вели еще одну заключенную — она мельком взглянула на красивую молодую женщину, моложе самой Сашеньки, с синяком под глазом.

— К стене, — прорычал конвоир. Это было первое, что он сказал. Он толкнул Сашеньку в угол, где стояло нечто похожее на металлический гроб. Он открыл дверь гроба, толкнул ее внутрь и запер. Крышка склепа сдавила ей грудь. Это пытка? Она хватала ртом воздух. Мимо конвоир провел другую арестантку. Когда они прошли, дверь открылась, и Сашенька с конвоиром продолжили путь, пока не достигли ряда камер. Конвоир отпер одну из них.

Камера была маленькой и холодной, с двумя двухъярусными кроватями, без окон, с кирпичными стенами и сырым полом, в углу — параша. Двери захлопнулись, лязгнули замки — Сашенька осталась одна; открылся дверной глазок, на нее смотрел любопытный глаз. Потом и глазок закрылся. Она смежила веки и прислушалась к тому, что происходит вокруг. Заключенные пели, бранились, кашляли и что-то бессвязно бормотали, отстукивали друг другу послания, используя тюремный код, который с царских времен не изменился. Огромное здание пульсировало, как секретный город. Трубы дрожали, в них булькала вода. Раздался скрежет металлического ведра, потом заелозили мокрой тряпкой. Прогремела тележка.