Ган Исландец - Виктор Гюго

— Да, за трупъ воришки или презрѣннаго жида, это возможно, — замѣтилъ сторожъ: — но кому неизвѣстна цѣнность тѣла Гана Исландца.

Ганъ Исландецъ покачалъ головой.

— Не суйся не въ свое дѣло, — раздражительно вскричалъ Оругиксъ: — развѣ я мѣшаю тебѣ грабить и красть у заключенныхъ одежду, драгоцѣнности, подливать соленную воду въ ихъ жидкую похлебку, всякими притѣсненіями выманивать у нихъ деньги? Нѣтъ! Я не дамъ двухъ золотыхъ дукатовъ.

— А я не возьму менѣе двухъ дукатовъ за охапку соломы и огонь, — упрямился сторожъ.

— А я не продамъ трупа менѣе двухъ дукатовъ, — невозмутимо замѣтилъ разбойникъ.

Послѣ минутнаго молчанія палачъ топнулъ ногой.

— Ну, мнѣ некогда терять съ вами время.

Вытащивъ изъ кармана кожанный кошель, онъ медленно и какъ бы нехотя открылъ его.

— На, проклятый демонъ исландскій, получай твои два дуката. Право, самъ сатана не далъ бы за твою душу столько, сколько я даю тебѣ за тѣло.

Разбойникъ взялъ двѣ золотыя монеты и сторожъ поспѣшилъ протянуть къ нимъ руку.

— Постой, товарищъ, принеси-ка сперва, что я у тебя просилъ.

Сторожъ вышелъ и, минуту спустя, вернулся съ вязкой свѣжей соломы и жаровней, полной раскаленныхъ угольевъ, которыя положилъ подлѣ осужденнаго на полъ.

— Ну вотъ, я погрѣюсь ночью, — сказалъ разбойникъ, вручая сторожу золотые дукаты. — Постой на минуту, — добавилъ онъ зловѣщимъ голосомъ: эта тюрьма, кажется, примыкаетъ къ казармѣ мункгольмскихъ стрѣлковъ?

— Примыкаетъ.

— А откуда вѣтеръ?

— Кажется съ востока.

— Тѣмъ лучше, — замѣтилъ разбойникъ.

— А что? — спросилъ сторожъ.

— Да ничего, — отвѣтилъ разбойникъ.

— Ну прощай, товарищъ, до завтра.

— Да, до завтра, — повторилъ разбойникъ.

При стукѣ тяжелой двери, ни сторожъ, ни палачъ не слыхали дикаго торжествующаго хохота, которымъ разразилось чудовище по ихъ уходѣ.

L

Заглянемъ теперь въ другую келью военной тюрьмы, примыкавшей къ стрѣлковой казармѣ, куда заключенъ былъ нашъ старый знакомецъ Туріафъ Мусдемонъ.

Быть можетъ читатель изумился, узнавъ, что этотъ столь хитрый и вѣроломный негодяй такъ искренно сознался въ своемъ преступномъ умыслѣ трибуналу, который осудилъ его и такъ великодушно скрылъ сообщничество своего неблагодарнаго патрона, канцлера Алефельда. Но пусть успокоятся: Мусдемонъ не измѣнилъ себѣ. Эта великодушная искренность служитъ, быть можетъ, самымъ краснорѣчивымъ доказательствомъ его коварства.

Увидѣвъ, что его адскія козни разоблачены и окончательно разрушены, онъ на минуту смутился и оробѣлъ. Но когда прошла первая минута волненія, онъ тотчасъ же сообразилъ, что если ужъ нельзя погубить намѣченныхъ имъ жертвъ, надо позаботиться о личной безопасности. Два средства къ спасенію были готовы къ его услугамъ: свалить все на графа Алефельда, такъ низко измѣнившаго ему, или взять все преступленіе на себя.

Заурядный умъ остановился бы на первомъ средствѣ, Мусдемонъ выбралъ второе. Канцлеръ оставался канцлеромъ, и къ тому же ничто прямо не компрометировало его въ бумагахъ, обвинявшихъ его секретаря; затѣмъ онъ успѣлъ обмѣняться нѣсколькими значительными взорами съ Мусдемономъ и тотъ, не задумываясь, принялъ всю вину на себя, увѣренный, что графъ Алефельдъ выручитъ его изъ бѣды, въ благодарность за бывшія услуги и нуждаясь въ будущихъ.

Мусдемонъ спокойно прохаживался по своей темницѣ, едва освѣщаемой тусклымъ ночникомъ, не сомнѣваясь, что ночью дверь тюрьмы будетъ открыта для его бѣгства. Онъ осматривалъ стены старой каменной тюрьмы, выстроенной еще древними королями, имена которыхъ не сохранила даже исторія, и изумлялся только деревянному полу ея, звучно отражавшему шаги. Полъ какъ будто закрывалъ собой подземную пещеру.

Онъ примѣтилъ также большое желѣзное кольцо, ввинченное въ стрѣльчатый сводъ. Къ нему привязанъ былъ обрывокъ старой веревки.

Время шло. Мусдемонъ нетерпѣливо прислушивался къ медленному бою крѣпостныхъ часовъ, мрачно звучавшему среди ночной тишины.

Наконецъ, шумъ шаговъ послышался за дверьми тюремной кельи. Сердце Мусдомона радостно забилось отъ надежды. Огромный ключъ заскрипѣлъ, замокъ зашатался, цѣпи упали и дверь отворилась.

Вошелъ человѣкъ въ красной одеждѣ, котораго мы только что видали въ тюрьмѣ у Гана. Въ рукахъ у него былъ свертокъ веревокъ. Слѣдомъ за нимъ вошло четверо алебардщиковъ, въ черныхъ камзолахъ, со шпагами и бердышами.

Мусдемонъ былъ еще въ судейскомъ костюмѣ и парикѣ, и при видѣ его палачъ поклонился съ невольнымъ почтеніемъ.

— Извините, сударь, — спросилъ онъ узника какъ бы нерѣшительно: — съ вашей ли милостью намъ придется имѣть дѣло?

— Да, да, со мной, — поспѣшно отвѣтилъ Мусдемонъ, еще болѣе обнадеженный такимъ вѣжливымъ обращеніемъ и не примѣчая кроваваго цвѣта одежды палача.

— Васъ зовутъ Туріафъ Мусдемонъ? — продолжалъ палачъ, устремивъ взоръ на развернутый пергаментъ.

— Да, да. Вы пришли, друзья мои, отъ великаго канцлера?

— Отъ него, сударь.

— Не забудьте же, по выполненіи возложеннаго на васъ порученія, засвидѣтельствовать его сіятельству мою искреннюю признательность.

Палачъ взглянулъ на него съ удивленіемъ.

— Вашу… признательность!..

— Ну да, друзья мои, такъ какъ по всей вѣроятности мнѣ самому нельзя будетъ въ скоромъ времени лично поблагодарить графа.

— Еще бы, — иронически согласился палачъ.

— А вы сами понимаете, — продолжалъ Мусдемонъ: — что я не могу быть неблагодарнымъ за такую услугу.

— Чортъ побери, — вскричалъ палачъ съ грубымъ хохотомъ: — слушая васъ, можно подумать, что канцлеръ оказываетъ вамъ Богъ вѣсть какое одолженіе.

— Это вѣрно, что въ этомъ отношеніи онъ отдаетъ мнѣ лишь строгую справедливость!..

— Положимъ, строгую!.. Но вы сами сознались — справедливость. Въ двадцать шесть лѣтъ моей службы въ первый разъ приходится мнѣ слышать подобное признаніе. Ну, сударь, не станемъ терять время попусту. Готовы вы?

— Готовъ, готовъ, — радостно заговорилъ Мусдемонъ, направляясь къ двери.

— Постойте, постой на минутку, — закричалъ палачъ, кидая на полъ пукъ веревокъ.

Мусдемонъ остановился.

— Зачѣмъ столько веревокъ?

Дѣйствительно ни къ чему, да дѣло то въ томъ, что при началѣ процесса я полагалъ, что осужденныхъ то будетъ больше.

Съ этими словами онъ принялся разматывать связку веревокъ.

— Ну, скорѣе, скорѣе, — торопилъ Мусдемонъ.

— Вы, сударь, слишкомъ спѣшите… Развѣ вамъ нетребуется никакихъ приготовленій?

— Какія тамъ приготовленія, я ужѣ васъ просилъ поблагодарить за меня его сіятельство… ради Бога, поспѣшите, — продолжалъ Мусдемонъ: — мнѣ хочется выйти отсюда поскорѣе. Далекъ ли нашъ путь?

— Путь? — переспросилъ палачъ, выпрямляясь и отмѣривая нѣсколько саженей веревки: — путь не далекъ, сударь, и не утомителенъ. Мы все кончимъ, не дѣлая шагу отсюда.

Мусдемонъ вздрогнулъ.

— Я васъ не понимаю.

— Я васъ тоже, — отвѣтилъ палачъ.

— Боже! — вскричалъ Мусдемонъ, поблѣднѣвъ какъ мертвецъ: — Кто вы такой?

— Я палачъ.

Несчастный затрясся, какъ сухой листъ, колеблемый вѣтромъ.

— Да вѣдь вы пришли меня выпустить? — пробормоталъ онъ коснѣющимъ языкомъ.

Палачъ разразился хохотомъ.

— Это правда, выпустить васъ на тотъ свѣтъ, а тамъ, смѣю увѣрить, никто васъ не словитъ.

Мусдемонъ кинулся къ ногамъ палача.

— Сжальтесь! Пощадите меня!..

— Чортъ побери, — холодно сказалъ палачъ: — въ первый еще разъ обращаются ко мнѣ съ такой просьбой. Вы можетъ быть принимаете меня за короля?

Несчастный, за минуту предъ тѣмъ столь радостный и веселый, ползалъ теперь на колѣняхъ, пачкая въ пыли свое платье, бился головой о полъ и съ глухими стонами и мольбами обнималъ ноги палача.

— Ну, довольно, — остановилъ его палачъ: — никогда не видалъ я, чтобы судья такъ унижался передъ палачомъ.

Онъ ногою оттолкнулъ несчастнаго.

— Моли Бога и святыхъ, товарищ. Они скорѣе услышатъ тебя.

Мусдемонъ все стоялъ на колѣняхъ и, закрывъ лицо руками, горько плакалъ.

Между тѣмь палачъ, поднявшись на цыпочки, продѣлъ веревку въ кольцо свода, вытянулъ ее до пола, снова продѣлъ въ кольцо и завязалъ петлю на концѣ.

— Ну, я готовъ, — сказалъ онъ осужденному, окончивъ свои приготовленія: — а ты распростился ли съ жизнью?

— Нѣтъ, — вскричалъ Мусдемонъ, поднимаясь съ полу, — это невозможно! Тутъ должна быть ужасная ошибка. Не можетъ быть, чтобы канцлеръ Алефельдъ оказался такимъ подлецомъ… Я нуженъ ему… Не можетъ быть, чтобы васъ послали ко мнѣ. Выпустите меня, бойтесь навлечь на себя гнѣвъ канцлера…

— Да развѣ ты самъ не назвалъ себя Туріафомъ Мусдемономъ, — возразилъ палачъ.