Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки - Андрей Владимирович Колесников

Кто из нас в детстве не придумывал свои собственные воображаемые страны, свои Швамбрании – со специфической историей, культурой, королями и военачальниками и обязательно с подробной картой. Вместе с детством эта разновидность государственного и исторического строительства заканчивается. Однако некоторые писатели оставляют себе такую привилегию. К ним относятся и Джонатан Свифт, и Орхан Памук. Роман “Чумные ночи” и есть такая Швамбрания. Воображаемая островная страна, которая вполне могла существовать, чья история и, конечно же, географическая карта вплетены в большую историю XX века.

Памук признавался, что любит подобную игру: именно она и называется fiction. Но он певец деталей, фанатик подробностей, которые должны смотреться гиперреалистично, и потому его вымышленные истории выглядят как подлинные, а в своих исторических (или условно исторических) романах писатель часто опирается на настоящие документы и свидетельства. И тогда непонятно, кто кому подражает: источник замысла, документ или старинное произведение малоизвестного автора – Памуку или Памук – источнику замысла. Иной раз романы нобелевского лауреата напоминают книги Умберто Эко, переплавившего медиевистику в прозу.

Те романы Орхана Памука, которые условно относятся к современной эпохе, несут на себе печать прошедшего времени: его деталей, внешних обстоятельств вроде турецких военных переворотов, внутренней жизни чайных в Карсе или среднестатистических семей в Стамбуле, садящихся каждый вечер ужинать перед телевизором. “Музей невинности” – роман о любви (оставивший след на карте достопримечательностей Стамбула в виде одноименного Музея невинности, где хранятся 4213 окурков сигарет, выкуренных возлюбленной главного героя), казалось бы, о сегодняшнем дне. Но это не так: действие в нем начинается в 1970-е. И это история именно про ту эпоху. “Черная книга” была бы невозможна в эпоху интернета – в ней ключевую роль играют бумажные газеты, она пахнет типографской краской и газетной бумагой.

В течение почти полувека работы над классическими многоплановыми романными формами Памук зарастает памятью. В том числе о тех эпохах, в которых он, разумеется, не жил, но куда помещает не только своих героев, но и себя и своих близких: в романе “Меня зовут Красный”, в котором действие происходит в XVI веке, возникают Орхан, его брат Шевкет и его мать Шекюре – так, собственно, зовут брата и маму писателя. Но все эти романы почему-то кажутся прозой о сегодняшнем дне. Сегодня прорастает из позавчера, а позавчера кажется сегодняшним днем. В этой прозе всегда присутствует сразу несколько культурных слоев, которые нуждаются в бесконечных сносках. Так и в “Чумных ночах”, повествовании о чуме в раю, об эпидемии 1901 года на вымышленном средиземноморском острове Мингер, части Османской империи, который, будучи заблокированным из-за распространения болезни, объявляет о своей независимости – и придумывает сам себе историю и даже отчасти язык.

Уже стал банальностью разговор о том, что, начав писать “Чумные ночи” в 2016 году, Памук удивительным образом предсказал пандемию коронавируса 2020-го и подробнейшим образом описал психологические детали поведения людей во время карантина. Включая каскадно развивающиеся политические последствия пандемии и самоизоляции. Но в том-то и дело, что между историей и современностью для Памука нет границ, и потому у него всегда урок истории перед глазами.

Скажем, меняющаяся цивилизация и ее климатический кошмар давным-давно предсказаны писателем в том же его выдающемся раннем романе “Черная книга”. Во вставной новелле, эссе журналиста Джемаля под названием “Когда отступили воды Босфора”, он представляет пересохший пролив, предъявивший миру все его (анти)культурные слои, хранившиеся тысячелетиями под водой. В обнажившемся пространстве крышка от бутылки газировки соседствует с башмаками семисотлетней давности, остовы затонувших сотни лет тому назад судов лежат рядом с кофемолками, покрытыми водорослями, и черными фортепьяно в броне из мидий. Там обнаруживаются рыцари-крестоносцы, восседающие “с оружием и в доспехах на скелетах все еще упрямо стоящих на ногах коней”. А рядом – “кадиллак” знаменитого бандита из Бейоглу, уходившего от полиции вместе со своей подругой и ринувшегося прямо в машине в ночные черные воды Босфора: “…увижу, как сидящие на переднем сиденье бандит и его возлюбленная целуются, обнимают друг друга тонкими, в браслетах руками, пальцы которых унизаны кольцами. Не только челюсти, сами их черепа будут слиты в нескончаемом поцелуе”.

Но здесь же, среди обнажившихся слоев цивилизаций, среди кельтов и ликийцев с открытыми ртами, содержится и эмбрион будущих пандемий: “…среди вырывающихся из старых подземелий ядовитых газов, топкой глины, трупов дельфинов, меч-рыбы и камбалы, среди крыс, открывших для себя новый рай, распространятся эпидемии совершенно новых болезней; это главное, к чему мы должны быть готовы”.

Такой же срез цивилизации – не только вдоль, с греческой, османской и вымышленной мингерской культурами, но и поперек, в продолженном времени, – представлен в “Чумных ночах”. И помимо механики пандемии, здесь есть другая механика – демонстрация технологии появления мифов, которые рождаются на глазах и ложатся в основу государственной истории несуществовавшей страны, обретшей в результате мифологической интерпретации трагических событий и череды случайностей субъектность и даже язык. Концепция Бенедикта Андерсона о нациях как воображаемых сообществах хорошо известна. Но Памук, пожалуй, второй писатель после Томаса Манна, сочинившего такую же воображаемую страну в романе 1909 года “Королевское высочество”, который показал художественными средствами, как рождаются подобного рода сообщества.

Нобелевский лауреат, как и положено писателю, “весь мир заставившему плакать над красой земли своей”, на своей же земле был и гоним. В 2005-м, за год до Нобелевки, Памук едва не угодил в тюрьму за “умаление турецкости” – нам ли не знать, как возникают столь странные архаичные обвинения. Он всегда позволял себе выступать в защиту курдов и свободно рассуждать о геноциде армян. Однако он же и пытался объяснить Европе, как именно стоит расшифровывать Турцию, увязшую между Западом и Востоком: “Я родом из страны, которая стучится в двери Европы, и поэтому мне известно, с какой легкостью вспыхивает негодование, вызванное чувством ущербности, и каких опасных размеров оно достигает”.

Притяжение и отторжение Европы понятно не только туркам, но и россиянам. И эти отношения любви-ненависти, близости-отторжения, восхищения-презрения – в том виде, в каком их описывал Памук в своей публицистике и речах на вручении премий, – очень похожи. В эссе “Политика и семейные застолья” писатель превращается в наблюдателя-социолога, который слушает разговоры обычных людей и пытается понять их фрустрации, связанные с образом Европы, желанной и недостижимой десятилетиями, а потому ненавидимой: “Раньше люди с надеждой говорили, как в будущем мы будем еще ближе к Европе, а сейчас они только и говорят о зле, которое исходит от нее, причем в таких выражениях, которые можно услышать только на городских окраинах”. В “Злости униженных” Памук рассказывает