Если верить Хэрриоту… - Галина Львовна Романова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но самое интересное состояло в том, что у этой «лайки» на морде красовались типично терьерские усы и борода!
— Как его зовут? — поинтересовалась я.
— Бобкой окрестили, пока хозяин не переназовет.
Щенки Бульки пользовались спросом — они словно носили на себе некий знак качества, поскольку обладали отменным здоровьем и энергией.
Бобка, или для краткости просто Боб, в полной мере унаследовал эти черты. Если мы куда-нибудь отправлялись и брали с собой собак, он отважно скакал за всеми. Мог устать, споткнуться и упасть, но никогда не поворачивал назад. Забыв про щенка, мы спокойно шли своей дорогой, как вдруг позади раздавалось пронзительное верещание. Мы оглядывались — за нами, отчаянно вскидывая коротенькие лапки, спешил Бобка и вопил что есть мочи. Благодаря маленькому ростику он ухитрялся пролезать под воротами или протискиваться в калитку и увязывался за нами, даже когда мы оставляли собак дома.
Щенок, чувствуя себя баловнем — как-никак единственный ребенок у матери, предмет неустанной заботы со всех сторон, — рос капризным. Встречая людей, он поднимался на задние лапки, упираясь передними в ноги, и принимался скулежем требовать, чтобы его взяли на ручки.
Мы, дети, были рады такому проявлению любви и часто брали Бобку с собой. Дядя кипел, преисполненный благородного негодования:
— Испортите собаку! Будет не охотничий пес, а болонка!
— Да пусть поиграют, пока маленькие, — успокаивала его тетя.
Мы возились со щенком больше его матери, почти как с живой игрушкой. Бобка был непременным участником всех наших занятий и как-то незаметно обрел удивительное количество прозвищ. Кроме Бобки и Бобика, его звали Бубой, Бабидзе и даже Кикабидзе (надеюсь, что Вахтанг Кикабидзе не обиделся!). Щенок отзывался на любое прозвище — лишь бы позвали.
Что до Бульки, то постепенно она прониклась мыслью о том, что мы портим ее единственного детеныша. Примерно такого же мнения был и Фибул, и однажды, выскочив из дома на раздающийся со двора отчаянный двухголосый лай, мы застали странную картину.
Бобка с ужасом, поджав хвостик, прижался к палисаду, а на него с двух сторон наскакивали Булька и Фибул, заходясь в отчаянном лае. Со стороны казалось, что обе взрослые собаки в ярости. По крайней мере, щенок выглядел очень напуганным — мы бы не удивились, обнаружив под ним лужицу. Он повизгивал, что-то пробовал вякать, но его слабые попытки заглушались хорошо поставленными голосами матери и брата.
— Что они с ним делают? — Я чуть было не бросилась на защиту Бобки.
Тетя удержала меня за локоть — она была поопытнее меня.
— Лаять учат, — молвила она, приглядевшись. — Смотри!
Бобка и в самом деле, когда прошел первый ужас, стал понемногу переходить в наступление. Одному против двоих ему было трудновато, но постепенно он стал отвечать. Сперва его жалкие попытки напоминали поскуливание, потом — вяканье, и наконец, когда его щенячьему терпению пришел конец, чудо свершилось — Бобка начал тявкать.
Это так обрадовало его учителей, что они удвоили усилия, и в течение следующего часа двор содрогался от лая — в басистый брех Фибула и звенящий колокольчиком голос Бульки вплетался тоненький лай Бобки.
С того дня Боб почувствовал себя собакой и все меньше времени уделял «детским» играм. Зато он начал сопровождать мать и брата, когда они со всех ног летели облаивать проехавшую машину или лошадь. Коротенькие лапки не позволяли ему прибывать на место вовремя, но он с лихвой восполнял недостаток скорости пронзительностью голоса — его переливистый визг слышался издалека и служил своеобразным фоном для голосов старших собак.
Впоследствии Бобка вырос в крупного могучего пса, и его сыном стал знаменитый Тайфун — самый красивый и самый отчаянный сторожевой пес после постаревшего к тому времени Пирата.
Пока Булька была в силе, ни одной кошке не находилось места в доме, и дело здесь не только в охотничьих инстинктах терьерши, сколько в том, что ее хозяин, мой дядя, вообще недолюбливал кошек. Когда-то он даже нашел способ избавиться от кота, который жил в доме у моей тетки, в то время его невесты.
Но в то лето, о котором идет речь, тетя еще по дороге сообщила мне о произошедших в доме изменениях:
— У нас теперь две кошки!
— Вот как? А что же Булька?
— Она постарела, и ей не до того — все больше бы есть и спать.
— А дядя Юра?
А что он? У нас теперь и скотины полно, зерно там хранится в сарае. Завелись крысы, и кошки пришлись кстати. Обе оказались крысоловками, вот он их и терпит — соседей крысы совсем заели, а как кошки наши появились, так и им полегче стало.
— А откуда они взялись? Принесли, что ли?
— Да нет. Явились откуда-то и стали жить. Сначала Эстер, а потом и Люська… Мы уж по окрестностям спрашивали — может, кто их знает? Да куда там! Издалека, должно быть.
Наверное, в этом есть что-то символическое, но всегда раньше в Ермишь мы приезжали поздно вечером, почти ночью, так что новая жизнь начиналась с нового утра. Но в последний раз дома мы оказались уже в полдень. И в тот же день я успела накоротке познакомиться с обитателями скотного двора и своими глазами увидеть, как постарела и поседела некогда бесшабашная и живая Булька.
Кошек я увидела позже, ближе к вечеру. Собираясь пройтись по знакомым оврагам, я вышла на веранду и увидела лежащую старую собаку. Терьерша развалилась в пятне солнечного света, вытянув лапы, а прямо на нее от двери двигалась небольшая, очень изящная черно-белая кошечка. В зубах у нее была огромная крыса — хвост и задние лапы зверюги волочились по полу. На спящую собаку кошка не обратила никакого внимания, более того, даже не свернула с пути, наткнувшись на нее. Осторожно поднимая лапки, она по очереди переступила через вытянутые лапы Бульки и прошла мимо в комнаты. При этом хвост крысы прополз по собаке, но та даже не открыла глаз.
Овраги, конечно, были забыты, и я вернулась вслед за кошкой в дом. Пройдя в маленькую комнату, она нырнула под кровать и, не выпуская дохлой крысы, издала короткий мурлыкающий звук. «Мвряу» — так это звучало.
На призыв из-под кровати выскочили три котенка и как
