Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить! - Борис Горбачевский

Я оказался в затруднительном положении. Каков папаша! Решил проявить сдержанность, а там видно будет:

— Спасибо, Захар Семенович. Как-то неожиданно, извините… Может, поспим, а то я и прошлую ночь не спал.

— Звезды считал?

— Нет, о маме волновался.

Поезд пришел в Москву рано утром. Белорусский вокзал сверкал в лучах весеннего солнца. Проверка документов, и мы двинулись к выходу. Появилась Люда, симпатичная курносая девчонка, волосы разбросаны по плечам, в кепи, какая-то немыслимо яркая куртка, — прямо футуристка двадцатых годов. Внезапно в голове пронеслось: эх, Цветочек, а если санитаркой на поле боя?.. Полковник представил меня:

— Человек с фронта. Приехал в Москву на несколько дней к больной матери. Присмотрись, перспективный парень.

— Папа, ты всегда в лоб, — повертев носиком, перебила Люда.

— Кстати, — обратился ко мне Иванькин, — где лежит твоя мать?

— В больнице на улице Дурова.

— Вот как, — рассмеялся полковник. — Совсем рядом с роддомом, где появилась на свет Людушка. Мы тебя подбросим на моей машине.

Через четверть часа я входил в больницу.

Какое счастье — жива! Об этом я узнал сразу же в справочном бюро. Из маминой палаты, когда я подходил, вышла молодая женщина в белом халате. Пристально взглянув на меня, она улыбнулась:

— Вы сын Евгении Борисовны?

— Да, а вы…

— Да, я лечащий врач Евгении Борисовны. Зовут меня Роза Яковлевна.

— Как мама?

— Она сейчас спит, на несколько минут я заберу вас к себе.

Мы зашли в квадратную комнатку-кабину, устроенную в центре второго этажа на стыке двух коридоров, стенами служили матовые стекла. Как я понял, это был пункт дежурного врача, внутри уместились только столик с настольной лампой и два стула. Я сел напротив Розы Яковлевны и стал слушать.

— Евгения Борисовна попала к нам в тяжелом состоянии. Почти неделю лежала в реанимации. Сразу не смогли установить диагноз, — скорее всего, это серьезная инфекция, она перенесла переливание крови. Мы посчитали необходимым вызвать вас. Сейчас кризис миновал, но ваша мать еще очень слаба. Если ничего не произойдет, выпишем ее дней через десять, заберете ее домой.

— Простите, доктор, — вежливо остановил я, — меня отпустили с фронта на несколько дней. Я очень тронут вашей заботой о маме. Вы разрешите мне повидать ее?

— Разумеется. Когда ваша мама пришла в себя, она тотчас заговорила о вас, много рассказывала о вашей жизни, показывала фотографии, читала ваши письма. Она очень гордится вами.

Я тихонько вошел в палату, сел на стул рядышком и стал терпеливо ждать. На меня смотрели семь пар глаз женщин, лежавших в палате. Наверное, мама почувствовала мое появление, открыла глаза, но сразу не смогла осознать, несколько раз провела рукой по глазам…

— Сыночек, родной… — она потянулась ко мне. — Как ты очутился здесь?

— Мамочка! Сначала расскажи, что тебе приснилось, тогда и я раскрою тайну.

Мама расплакалась, стала целовать мои руки, то были слезы нахлынувшей радости.

— Мне приснилась золотая рыбка, я просила помочь перед смертью увидеть сына.

— Вот видишь, я с тобой! Зачем умирать? Живи, мамочка!

— Мой бравый офицер! Кажется, теперь вас так величают? Какое счастье видеть тебя живым, здоровым, крепким!

Мы проговорили больше часа. Я рассказывал о себе, своих товарищах, шутил. Нашу встречу прервала вошедшая Роза Яковлевна.

— А вот и наш ангел, Роза Яковлевна, моя юная спасительница! Она обо всех заботится.

— Евгении Борисовне пора отдыхать, — сказала доктор.

Я подчинился. Прощаясь, мама спросила:

— Папа знает о твоем приезде?

— Нет еще. С вокзала я прямо к тебе. Приду завтра. Что-нибудь принести? Чего тебе хочется?

— Спасибо, сыночек, ничего не нужно.

Когда я выходил, все семь женщин вдруг зааплодировали в мой адрес. Вышло неожиданно и трогательно. Я отдал честь всей палате. Какие удивительные соседки у мамы: ни одна не задала мне вопроса о своих, а ведь наверняка у многих на фронте мужья, сыновья… — с такими мыслями я вышел на улицу.

Передо мной предстала Москва… Какое счастье! Мама жива! Скоро я увижу отца! Встречусь с друзьями! Все ликовало во мне! Я не видел города почти два года.

Сколько пережила Москва за прошедшее время! Выстояла ад бомбежек! Героический город! Впервые за всю войну — именно Москва остановила фашистские орды. Ни одна европейская столица не смогла этого сделать! С тупым упорством Гитлер ежедневно обещал: «Завтра Москва станет немецкой!» Но она пожелала остаться русской! Москвичи отстояли себя. Точнее, вся страна боролась и отстояла Москву!

Светило солнце, я шел по Москве, полной грудью вдыхая весенний московский воздух. Спустился по улице Дурова к бульвару. Обошел знаменитый Уголок Дурова — радость московских детей, и направился к Самотечной площади.

Театр Красной Армии — не узнать! В целях маскировки высокое монументальное здание в форме пятиконечной звезды архитекторы и художники превратили то ли в лес, то ли в сад. Как удалось это сделать? Невероятно!

Вот и Центральный рынок. Полон людей и продуктов! Чего тут только не было! Молоко, картошка, мясо и сало, овощи… Здесь же торговали часами, дровами, книгами, одеждой, нитками и иголками, мылом… Но цены!..

— Побойтесь бога! — вырвалось у меня.

Глядя на мои офицерские погоны, колхозные дамы в белых крестьянских платочках чуть снижали цены.

Я купил поджарого куренка, три помидора, пять огурцов, полкило творога — и заплатил 1000 рублей! Три кило картошки стоят 300 рублей, литр молока — 80. За подержанные сапоги заплати 2000. Не ахти какие часы можно приобрести за 1500. Больше всего покупателей толпилось у огромных мешков с картошкой, видимо, привезенных издалека.

Теперь домой! Неподалеку прозвучал трогательно знакомый трамвайный перезвон — «Аннушка»! Москвичи вовсю ругали трамваи, мол, и ходят без расписания, и ждать приходится долго, а я любил трамвайные поездки, особенно возвращаться на «Аннушке» с Самотеки на Сретенку, одну из моих любимых улиц. Но на сей раз решил пойти пешком. Закинул за плечи вещмешок с продуктами и пошел, напевая свою любимую песенку «О коте и короле». Гордый добытым провиантом, вышел на Садовое кольцо, оглядываясь на ходу, не пропуская ни одной вывески, витрины, плаката, — все становилось поводом к размышлениям, все важно и интересно увидеть и запомнить.

На фронте представлялось, что я увижу безлюдный город — сколько людей полегло за него, сколько уехало в эвакуацию, а голод, бомбежки!.. (Позднее я узнал, что только в 1941-м эвакуировали более двух миллионов, то есть половину москвичей.) Но город полон людей; я внимательно вглядывался в прохожих: как все изменилось — лица, походка, одежда, даже обувь. Одеты люди однообразно и скверно: многие мужчины и женщины в ватных брюках, телогрейках, спецовках; на ногах почти у всех резиновая обувь — сапоги, боты, калоши. На улицах стало непривычно много военных. Часть из них, скорее всего, службисты: лица самоуверенные, сытые, сами — чистенькие, наутюженные, и все куда-то торопятся, в столице из их служебных адресов можно составить целую книгу: Ставка, Генштаб, Министерство обороны, Главное политическое управление, Народный комиссариат внутренних дел, колоссальный интендантский аппарат, главные управления авиации, противовоздушной обороны… Другая категория офицеров — люди, выписанные из госпиталей. В Москве десятки госпиталей, и это заметно, излеченные неспешно бродят по городу, наслаждаясь весной, радостью выздоровления, нежданной встречей со столицей — еще день, неделя, и они отправятся на фронт.