«Мир не делится на два». Мемуары банкиров - Рокфеллер Дэвид

И тем не менее, жизнь продолжалась. Мы предпочитали бывать в ресторанах с залами, расположенными под землей; в других ресторанах мы старались не садиться за столики у окна, чтобы нас, по крайней мере, не засыпало осколками стекла.

Лондон в годы войны… Я никогда не забуду его облик, его атмосферу.

Всегда веселые, любезные, готовые разделить заботы других, англичане давали выход своим эмоциям только в мирное время. Они подспудно ожидали такого же поведения и от других. В противостоянии всем препятствиям, трудностям, разрушениям им удавалось скрывать под банальной рутиной повседневной жизни поистине героические поступки. «Храни себя в себе», — вспомнил я старый совет моей матери.

Для француза, страна которого только что потерпела сокрушительное поражение, и который потерял веру в свою судьбу, в таком поведении было что-то ободряющее, оно указывало путь, по которому стоило следовать. Мое воспитание в духе любви к англичанам, быть может, способствовало тому, что я принял эту модель поведения, но я замечал, что французы, поначалу растерявшиеся в этой безликой для них массе англичан, затем почти вопреки себе и своим склонностям перенимают эти спокойные, ненавязчивые добродетели. Они так же не обманывают, не жульничают, и если им нужны какие-то «текстильные товары», они не стремятся их купить где-то на «черном рынке».

Даже в самые тяжелые моменты войны британские власти старались не создавать у населения впечатления постоянного полицейского контроля, как будто они предпочитали смело игнорировать деятельность разведки и контрразведки. И все же немцы не ошиблись, отправив в Англию группу шпионов, typically British — типично британских. Но я никогда не слышал разговоров о комендантском часе, меня никогда не просили предъявить удостоверение личности, ни у кого из моих друзей — англичан или иностранцев — не спрашивали, куда или откуда они идут. Война не изменила уважения к гражданским свободам. И если мне доводилось видеть полицейских, это было единственно после бомбардировки… Этот народ умел молчать о своих политических разногласиях и выступить единым фронтом перед лицом врага…

Но я приехал в Лондон не для того, чтобы наблюдать поведение его жителей во время бомбардировок. Я находился здесь, чтобы участвовать в сражениях.

Первое время я не знал никого, кроме Жака Бенгена — еще с довоенного времени моего доброго друга, шурина Андре Ситроена. (Он работал в нашей фирме, проявил себя как человек умный и компетентный, и я назначил его директором фирмы САГА — филиала «Компани дю Нор».)

Несмотря на нашу дружбу, я лишь много позднее узнал, что Бенген сотрудничал с секретными службами. Заброшенный с парашютом во Францию, в Южную зону, он был задержан в поезде и отправлен в местную комендатуру для установления личности — какой-то незначительной неточности в его документах оказалось достаточно, чтобы вызвать подозрение. Он понимал, что нельзя поддаваться столь обычным в первые часы ареста отчаянию и растерянности, что сейчас необходимо найти и использовать любую возможность для побега. Увидев открытое окно, он прыгнул в пустоту. Но это заметили крестьяне и, приняв его за грабителя, выдали немцам. Боясь, что под пытками он может выдать известные ему секретные сведения, он проглотил яд, который всегда хранил при себе. Лишь после освобождения Франции от гитлеровской оккупации, когда поиски его еще продолжались, мне стало известно о героической смерти Бенгена.

С кем увидеться? К кому обратиться? Французы не были объединены в какую-то группу. Правда, существовал клуб, куда можно было пойти поужинать, где подавали сигареты с черным табаком, и где, общаясь друг с другом, французы старались сохранить свои традиции и обычаи…

У меня не было ни малейшего желания суетиться и лезть вон из кожи, чтобы попытаться занять какую-то политическую нишу. Я довольно скоро заметил, что все, кто в окружении генерала де Голля занимал сколько-нибудь заметное положение или обладал властью, старались держать на расстоянии тех вновь прибывших, которые могли занять их место или как-то им помешать. Инстинктивно каждый оберегал свое положение. Поэтому никто не предлагал мне ответственный пост, а я, со своей стороны, не участвовал ни в каких интригах или политических играх (я лишь мельком видел Гастона Палевски, которого хорошо знал) и ограничился одной только военной службой — область, где я сразу почувствовал себя на месте.

И все же проблемы иерархии в то время не существовало. Позднее исчез и остракизм, которому подвергали первые голлисты тех, кто прибыл в Лондон позднее. (Один мой приятель, присоединившийся к генералу де Голлю еще в июне 40-го года, до сих пор занимал скромную должность офицера-вербовщика. Он рассказал мне, что прибывшие в июле — того же года! — отпускали в свой адрес язвительные насмешки, считая, что они здесь уже так давно, что пора на что-то решиться!)

В 43-м году в Лондоне осталось мало военных. Наиболее опытные офицеры были направлены в распоряжение частей, участвующих в боевых действиях, в дивизию Леклерка или Африканский экспедиционный корпус. Другим выпало корпеть над документами в штабах или негласно заниматься «серьезными делами».

Теперь де Голль был уже не только командующим Вооруженными силами «Свободной Франции», но возглавлял, как мы говорили, «внутреннее сопротивление».

Мы узнавали о его деятельности от агентов, возвращающихся из Франции, которые делали отчет перед тем, как вновь отправиться в командировку, или же пока их не схватили секретные службы. Мне вспоминается шеф разведки Анри Френе, Люси Обрак… Я еще слышу голос актрисы Франсуазы Розе; это было в Уимблдоне, где я проходил стажировку, — невозмутимые английские офицеры плакали, слушая ее. Таким образом, мы знали о том, что происходит во Франции.

Вокруг «Свободной Франции» группировалось много иностранцев, например, тех, кто имел отношение к правительствам в изгнании — поляков, чехов, голландцев. Они носили то же походное обмундирование, и только по названию их страны и национальным знакам отличия на их мундирах можно было распознать этих людей. Для англичан все эти европейцы, находившиеся в Англии, считались «союзниками», людьми им равными и заслуживающими уважения.

И только американцы не были союзниками, как все другие. Они носили иную военную форму, получали значительно лучшее жалованье, вели себя менее дисциплинированно, высказывались более иронично, маршировали довольно расхлябанно, совсем как это показывалось в их фильмах, создавали много шума — короче говоря, выделялись до такой степени, что порой раздражали англичан.

Лондонских голлистов объединяли чувства, которые они демонстрировали с какой-то чрезмерной гордостью.

Истинный голлист — это прежде всего неискоренимый бунтарь. Официальная Франция — ее правительство и властные органы, ограничения и правила, которые она считает обязательными к исполнению, — все это они напрочь отвергали. От всего отрекались. В самой этой позиции некоторые видели зародыш революции; выйти за рамки законности было нелегко для всех, и многие чувствовали, что перешли Рубикон.

Голлист, таким образом, считал себя «вне закона»; приговоренный к смерти, конечно, заочно, он не представлял себе, сможет ли когда-нибудь вернуться во Францию, и какой будет эта Франция.

Голлист чувствовал себя апатридом или, точнее, чувствовал, что, быть может, больше никогда его родина не будет такой, какой он бы хотел ее видеть. Многие больше не имели законного гражданства, бежав с первым же пароходом, не зная наверняка, смогут ли вернуться. Напрасно мы старались считать себя передовым эшелоном страны, все могло сложиться как нельзя хуже. Конечно, мы знали, что англичане нас не выдворят, но мало кто имел жилище где-нибудь, кроме Франции. Некоторым в этом случае предстояло принять решение — либо как-то ассимилироваться, либо навсегда остаться с чувством изменника. В зависимости от душевного склада, каждый это чувство разрыва с прошлым переживал более или менее глубоко, но оно порождало «корпоративный дух» и ту солидарность, которой отмечены отверженные или все утратившие прежние связи и привязанности.