Молодые волки старого королевства - Валерий Иващенко

И мир вокруг померк — добровольно Лен позволил надеть себе на глаза плотную повязку, пропитанную неведомой магией до такой степени, что колдовское восприятие сузилось до едва заметного тощего ручейка. Даже кольцо древнего чародея ощущалось на руке всего лишь украшением… а потом он наощупь, повинуясь подсказкам, спустился по канату в гладкий, с чуть ли не шлифованными стенками, подземный каменный мешок.

Ну да, охватывала паника, билась в виски трусливая мысль о предательстве — но друзья откуда-то сверху подтвердили, что такова здешняя метода. Ладно, пришлось пообещать потерпеть немного.

Из внешнего мира сюда не доносилось ни лучика света, ни звука, ни даже отголосков магического эфира. Делать было нечего, заняться тоже — из всей одежды ведуну остались три вещи — повязка на глазах, кольцо да амулет из верескового корня. Камень вокруг оказывался странно тёплым. А ещё он как-то мягко и неслышно вибрировал, отчего любые даже только настроения уснуть отшибало напрочь.

Первый день Лен просидел всё в той же позе "отдыхающий богомол", перебирая словно чётки свои воспоминания, просматривая их вновь и вновь, любуясь и смакуя как берёзовый сок или непостижимое вино эльфийских погребов. Уж врождённое чутьё чародея безошибочно подсказывало, что солнце наверху ещё являло миру свой огненный лик. И лишь когда оно отвернулось… потом сюда неслышно спустилась Она, принесла немного воды и пресную лепёшку. А ещё, на каждого пришлось всего по одному глотку пряного питья из прихваченного крохотного кувшинчика, и после этого противиться Её и Его желаниям не было никаких сил. И до самого рассвета весь мир исчез в сладком животном безумии…

Наутро всё повторилось вновь, и полуоглушённый Лен снова отдыхал в привычной расслабленной позе, предаваясь не благочестивым молитвам, а какому-то странному созерцанию. То он словно со стороны видел муравьишку, бегавшего и бегавшего по кругу — по краешку плавающего в чёрной воде цветка белого лотоса. Снова, и снова, и снова, словно медленно уводящая в бездны спираль. А иногда он словно выныривал из пучины. Перебирал извлечённые из драгоценной шкатулочки памяти самые тайные, самые ценные и дорогие воспоминания, которые не поверял никому.

Впервые подаренный поцелуй девчонки… затухающий огонёк в налитых кровью глазах первого поверженного орка… прощальный шёпот умирающей на его руках матери… тот пьянящий восторг, когда ученик впервые перехитрил своего учителя в магическом поединке, и тот чуть смущённо признал себя проигравшим… и то незабываемое ощущение, когда он с загорелыми дочерна друзьями прыгал с кончика грота-рея старого фрегата — прямо в эту зеленоватую и ставшую вдруг неимоверно далёкой воду…

Иногда, чтобы разогнать немного кровь в жилах, Лен проделывал простенькие упражнения из числа доступных в этой тесноте, а потом опять усаживался неподвижной статуей — и услужливый муравьишка снова и снова бегал по краешку застывшего в чёрной воде лотоса.

После едва замеченного краешком сознания заката где-то там, на краю мироздания, снова пришла Она. Уже по паре глотков знакомого зелья — и вновь сладкая страсть приняла этих двоих в свои обжигающие объятия…

Наутро Лен едва удержался от того, чтобы сорвать с глаз пакостную повязку, а с Неё и заодно со всего мира — покров тайны. Тоже мне, придумал же кто-то из мудрецов древности блажь — чтобы познать женщину, необходимо познать весь мир! И всё же, Лен сдержался.

Забавно было следить за постепенно проявляющимся собственным безумием. Трудолюбивый муравьишка всё так же ползал по краешку застывшей в зябкой черноте Луны — как и прежде, противосолонь. Смеха ради Лен переплавил солнце мёртвых в серебряную монету. И даже изобразил посерёдке знакомый профиль королевы-девственницы. Если расшалившаяся память не путала, та так пустоцветом и умерла, уступив трон молодому и энергичному племяннику… но муравьишка дурами, тем более такими, не интересовался. Всё спешил куда-то вокруг августейшего лика, семенил порою оскальзывающимися лапками по периметру лунного гроша…

Иногда Лен словно выныривал из зачарованных грёз. Он разглядывал со стороны своё пушистое и уютное Я, задумчиво созерцавшее безостановочное кружение насекомого. Затем стряхивал слабость, сливался с ним (а с кем?) и ненадолго обретал вновь ясность сознания. Тогда он раздумывал — сколько же верблюдов может поместиться на кончике иглы? Или сумеет ли Вёсенка-мастерица сотворить гору, которую не сможет сама же и поднять? Если да, то она не всемогуща. Хм, а если нет — то не всемогуща тоже?

Со смущением чувствуя, как в темноте вдруг мягко полыхали щёки, бесконечно старый и в то же время вечно молодой ведун раздумывал о Ней. Кто же такая? Женщина, несомненно, и это главное. Порою Лен примеривал на себя негодницу Славку — и в сладком трепыхании сердца признавался себе, что эта мысль ему нравится. Для разнообразия представлял себя с куртизанкой — и тогда горячий румянец начинал уже просто обжигать лицо…

Сколько человек может обходиться без сна, он решительно себе не представлял. Ну, пару-тройку суток ещё как-то можно, подпитывая дух и тело сильнейшими эликсирами. А что потом?

На третью, а может быть и на десятую ночь он одним движением руки, стремительным и смертельным как бросок Скарапеи, выхватил из женской ладони почти полный кувшинчик — и размашисто разбил его о стену. И ни Она, ни Он о том не пожалели. Животные желания одурманенного тела суть ничто перед устремлениями разума, поставившими те себе на службу… крохотные осколки царапали кожу обоих, ранили её, оттеняя болью и тем вознося наслаждение на неслыханную высоту.

Неясные ещё обрывки чужих воспоминаний и устремлений всплывали иногда сами собой. Однако Лен и сам щедро делился с Нею своим сокровенным Я. Вновь и вновь приникал к источнику, лепя из первобытного ничто горячую и яростную человеческую душу — и создавал заодно самого себя из разбежавшихся в разные стороны отражений.

И уже под утро, когда весь мир тихо тонул в дрожании зарождающегося нового дня, он нырнул ещё раз, на самое донышко своей души. И там, в сиянии нежного стона страсти, он прочёл выписанную отчего-то староэльфийскими рунами тайну…

Как он поднимался наверх, Лен не помнил. Завязанные через равные промежутки на верёвке узлы упрямо не ощущались ладонями — нет, они воспринимались прямо сознанием. На плече едва подавала признаки жизни застывшая в сладком полубреду измотанная до предела Она. Кто и как затем снял с глаз повязку, ведун даже не приметил. Равно как и не обратил особого внимания на нахлынувший поток ощущений… он первым делом внутренне усмехнулся вновь выползшему на свою бесконечную дорогу старому знакомому муравьишке…