Гарь - Глеб Пакулов

— Твоё преосвященство знает о грамоте собственной руки царской? — склоняясь к Симеону вопросил воевода?! — А в ней начертано: «Без замешканья ждём к нам нашего Аввакума протопопа». Чуешь, отче? Нашего! Ждут! К чему бы это, ведаешь?! И никому не вестно, одному Богу, а я, убоясь вышнего, не совру лишнего.

— Тут уж так, — закивал архиепископ, — лучше ногой запнуться, чем языком. Слышно, он в марте поедет дале. Пождём…

В ночь пасмурную, когда насвистывал чичер — осенний ветер с нудным дождичком — и в трубе печной непутёво завывало, протопоп сидел в избе со своей семьёй и дьячком Антонием, толковал им Священное Писание. Часу в пятом стали на молитву. Протопоп говорил кануны, когда в низенькое оконце с улицы кто-то дерзко задолбил. Молящиеся в испуге замерли, а Аввакум взял свечник, подошёл к оконцу и сквозь струи дождя разглядел прильнувшее к слюдяным вставкам бледное лицо в слипшейся бороде и неистовый отсвет в чёрных глазах пришлого.

— Што тебе, чадо? — спросил.

— Впусти, впусти! — требовал человек с улицы.

Протопоп подошёл к двери, отодвинул щеколду, и в избу ввалился чернец в мантии и чёрном клобуке. Стоял, дышал сивушным угаром, покачивался, с него на пол стекала вода. Вперясь безумными глазами в Аввакума, притопнул сапогом по лужице, возопил:

— Учителю! Людие тебя нарекают святым и пророком, дай же мне скоро-скоро Царствие Небесное!

«Беда моя, что сотворю?» — закручинился протопоп. А мних вопит, требует неотступно:

— Дай, пророк, дай!

— А чашу ту поднесу, можешь её испити?

— Могу-у! Давай в сий час, не закосня! — чернец скинул клобук, тут же стащил с себя мокрую мантию и бросил на пол, остался в белой исподней рубахе: приготовился внити в Царствие Божье.

— Тады молись, — приказал Аввакум и тихо шепнул Ивану, чтоб скрутил из каната добрый шелеп, а дьячку Антонию поставить средь избы скамью, сам сходил в чулан, вернулся с широким мясным топором, положил его на скамью, взял книгу и стал читать мниху отходную. Домашние закланялись бедолаге, прощаясь с ним. Притих чернец, совсем сбелел лицом. Вернулся Иван с канатным толстым шелепом.

Протопоп захлопнул деревянные крышки книги, монах от их глухого захлопа вздрогнул. Аввакум взял топор в руки, колыхнул им:

— Ну-тко, брате Антоний, подмогни ему главу на скамью возложить, — попросил протопоп, ногтем названивая по лезвию.

Слабо, но сопротивлялся чернец, однако Антоний, ухватив его за ворот рубахи, другой рукой согнул и придавил голову щекой к скамье. Чернец таращился, вращал бессмысленными глазами. Аввакум подмигнул Ивану, и тот понял, что ему надо проделать.

— Ну-у, — перекидывая топорище с руки на руку, Аввакум поплевал на ладони. Чернец, отклячив зад, зажмурился. Протопоп набрал в грудь воздуху и, глядя на Ивана, занёсшего над головой чернеца шелеп, выдохнул: — У-ух! — и в сей же миг Иван хрястнул его по шее. Дёрнулся, взлетел на ноги непутёвый искатель Царствия Небесного, вмиг протрезвев, закричал:

— Помилуй, государь, виноват! — и расслабленно вновь опустился на колени. Протопоп дал ему чётки в руки и повелел сотворить перед образом Божьим за епитимью полтораста земных поклонов. Сам стоял рядом, читал вслух Исусову молитву, чернец вторил, ударял лбом в половицу, взлетала и опадала мокрая грива, а дьячок Антоний при каждом поклоне ударял его по спине шелепом. Близко к концу монах стал задыхаться, закатывать глаза, лоб покраснел и опух.

— Передыши на воле, — разрешил Аввакум. Чернец, шатаясь поднялся на ноги, вышёл в сени и вдруг скоком перемахнул ступени, мелькнул по двору да через забор. Антоний выскочил следом, прокричал в улицу:

— Отче! Мантию и клобук возьми!

— Да пропади вы со всем! — донеслось издалече. — Не до манатьи!

Долго не показывался монах, а через месяц пришёл к окошку, стоит, читает молитву и кланяется чинно. Аввакум заложил пальцем страницу, пригласил:

— Зайди в избу, Библию послушать.

— Не смею, государь, и глядеть на тебя, — смущённый, красный от стыда ответил чернец. — Прости, согрешил.

Простил Аввакум и мантию с клобуком в окошко подал. С тех пор издали стал кланяться. И архимандрит монастырский благодарил Аввакума, мол, стал братию почитать чернец, не пьёт, а то с ним сладу не было.

Воевал Аввакум с никонианским распутством не только на площадях вне храмов: в двух посадских церквах восстановил службы по старым служебникам, вернул двуперстие и всё отброшенное Никоном за ненадобностью. Сам служил обедни. Скоро большинство городских прихожан, покинув свои церкви, стали стекаться к нему на службы и проповеди, а посадские попы со своими клирошанами вернулись под благодатную скинь старой веры. Более двухсот детей духовных уже было у Аввакума. А попы-нововерцы трёх градских церквей сходились с немногой паствой в какой-нибудь одной и в мраке душевном от угарных речей Аввакума окормляли себя сами, жаловались воеводе и архиепископу, записывали на листки доносы пронырливых подслухов и сами присочиняли, о чём кричит народу сосланный и назад востребованный царём, не знающий страха и потому опасный протопоп.

В эти-то дни и посетил Аввакума направленный из Рима миссионером в Россию и тоже сосланный несколько лет назад из Москвы в Тобольск за неуёмное проповедование католицизма Юрий Крижанич.

О нём рассказывал воевода, мол, очинно умён, а по рождению хорват, наукам учился в Риме, Болонье и Вене, книг написал полное беремя на измышлённом «общесловенском» языке — смеси русского с хорватским и польским — голову разломишь читая, так-то уж хитроумно наковырено, неначе с похмелья мудрствовал.

Аввакум был в избе один, сидел за столом, писал столбец енисейскому воеводе Ржевскому. На топот в сенях даже пера от бумаги не отнял, подумал — Марковна пришла или дети, а когда повернулся на вежливый кашляток, удивился незнаемому человеку в поношенном кунтуше и шляпе немецкой, с выскобленными до синевы подбородком и щеками.

— Здравия тебе, отец Аввакум, — человек снял шляпу и по-иноземному, шоркнув ножкой, склонился и шляпой помахал у ног, обтянутых полосчатыми чулками, будто обмахнул жёлтые башмаки на высоких каблуках с пряжкой.

— Тако и тебе, — признав, кто перед ним, встал и поклонился протопоп. — Пожалуй к столу.

— Спаси Бог, — поблагодарил гость и, не взглянув на иконы, слева направо перекрестился ладошкой.

— Впервой у меня так-то знаменуются, — усмехнулся Аввакум. — Да ты садись, коли явился.

— Крижанич я, — умостившись за столом напротив хозяина, представился гость. — Как разумею, мы ягоды одного поля?

Такое начало разговора Аввакум счёл неладным: любопытные огоньки в глазах померкли, он отдвинул вбок чернильницу с воткнутым в неё гусиным пером, потрусил над столбцом песочницей, встряхнул им и тоже отложил.

— Прослышан о тебе, — уж очень равнодушно, как давно знакомому, но нелюбезному душе человеку, ответил Аввакум. — Што ягоды мы, так то оно быть может, а што одного поля — никак. Разные поля-то. На том другом суседом тебе чернец Семёнко Полоцкой, ал-манашник, кой царю и деткам его Демосфеном да Плутархом умёнки слабенькие затемняет.

— А ты не прост, Аввакум, — удивлённо качнул бровями гость. — И философические труды Аристотеля и Платона небось с уразумением чёл?

— Ну-у, — Аввакум пожал плечами. — Забавы ради баловалси маненько, да што за польза от книг тех. Полистал, да отставил. Не чту таковых.

Улыбнулся Крижанич, прикрыл глаза и головой в долгих патлах, по плечам расчёсанных, осуждающе закивал:

— А когда не чтёшь, так и не знаешь ничего, — обронил тихо. — И грамматике как надобно учён ли, сомнение имею.

Протопоп ёрзнул на скамье.

— Грамматику отчасти разумею, — возразил, — грамматика не вере учит. А измысленные книжки философов тех, кои в болванов верили и в тщетной мудрости упражнялися, на что честь?

Крижанич выпятил красную губу, сощурил глаз.

— Ну а богословию так ли учён, как сказывают?

— Богословию Христа моего учусь всякий день, — Аввакум глянул на образ Спасителя, перекрестился. — А всё ж мне, грешному, мало знания того. Помнишь, как Августинов мальчонка восхотел море ложкой вычерпать? Тако и я тщусь премудрость Божью в себя влить, да куда там… Неуч я человек.

Тихонько, в ладошку хохотнул Крижанич, вроде — не такой уж и неуч ты, протопоп.

— Малое знание родит гордыню, — с улыбкой глядя на Аввакума, сказал он. — А большое даёт смирение. Скажи, какое надобнее?

— Ишь ты — какое? Небось сам знаешь. А вот дай-ка я у тебя спрошу. — Аввакум налёг грудью на стол, придвинулся лицом к гостю. — Вот был у Господа ангел, всё-то вокруг да около порхал, истин и знания большого набирался, а как набрал, то высокоумия ради и возроптал на Создателя. Пошто ж ему, диаволу, знание не внушило смирения, но гордыню? Не знаешь! А я тако скажу: истина не измышлениями книжными открывается, она сердцем угадывается. Чуешь ли — кто первым пришёл ко Христу-младенцу поклониться? Пастухи простые, а не самомнивые волхвы-философы, кои у звёзд хвосты аршином измеряют… И то сказать: путь-то, который умом исчисляют, тот путь и Ирод знает. Хитёр ум-от фарисеев тех книжников, што хошь измыслит, да кому нужны их внешние плетухи? Мир спасается не через мудрейших, а через верных. А всё другое — от сатаны-искусителя того, коего на месте Христа я в руках бы свернул да выжал весь сок-от без остатку. Тут Свет наш Всемогущий оплошку содеял. Не было б в миру мороки чадной.