Средневековый детектив - Владимир Романовский

Есть вещи выше благосклонности, чести и воли любого народа. Ярослав, продиктовавший третий приказ с повозки, в которой его медленным ходом везли в Новгород, хорошо об этом знал. При наличии нужной суммы завтра на тиунов суд доставят кого угодно – хоть Святополка, хоть Базиля, хоть самого Хайнриха Второго. И только недостаток средств заставляет иногда благожелательных правителей прибегать к другим методам – к хитрости, или же к ильду и сверду.

– Вот какие дела пошли, – заискивающе сказала молочница Бове-огуречнику, презирающему ее с тех пор, как она ушла за нагловатым типом, а потом вернулась, пристыженная. – Самого Константина, подумать только!

Бова презрительно на нее посмотрел и ничего не сказал. Молочница загрустила было, но вдруг увидела Певунью, весело шагающую прямо к ней. Глаза молочницы округлились.

– Здрава будь, подружка! – задорно сказала ей Певунья. – Как торговля, хорошо все?

– Миленькая, – пробормотала молочница, – ты поправилась? Ну … А выглядишь – просто чудо. Смотри, похудела, окрепла. Бова, правда она похудела? А похорошела-то как! А, Бова? Ну! Выздоровела!

– А я разве болела? – с сомнением спросила Певунья.

Молочница, испугавшаяся было, что Певунья все помнит, всю свою бытность оракулом, включая визиты молочницы, которая кого только не приводила посмотреть на прикованную к постели прорицательницу, и что только им, приведенным, не показывала и не позволяла, вздохнула свободнее.

– Ты не помнишь? – спросила она с надеждой робкою.

– Вроде нет. Спалось плохо этой ночью, так я в бане попарилась, и все как рукой сняло! – весело сообщила Певунья.

– Бова, ты посмотри только, как она захорошела-то, а?

Бова, которого тоже, молчащего и презирающего, водили, задабривая, показывать и которому позволяли трогать и даже поощряли в этом, пожал плечами. Бояться ему было нечего – вот он, нож, под рукой.

– Нет, ты посмотри!

Бова плюнул, поднял с земли большой грязный квадратный кусок материи, служивший ему иногда сленгкаппой, еще раз плюнул, и отошел развеяться.

– Ну, Певунья, как я рада тебя видеть! – сказала молочница, дыша полной грудью.

– Да, – улыбнулась Певунья, которой давеча все рассказала прачка – и как молочница водила к ней гостей тоже. – Да. А только некоторые прорицательские способности у меня остались. И помню я, как ты, хорла корявая, меня по щекам хлестала. Щеки до сих пор саднит. И предрекаю я тебе, что сдохнешь ты, змея, сегодня до полудня.

И ушла.

Молочница где стояла, там и осела на землю. Прожила она после этого еще очень долго, но дом Певуньи обходила с тех пор стороной.

А Бова-огуречник шел тем временем вдоль реки. Вот же дурной народ кругом, думал он. А ведь повезет небось кому-нибудь. Одному мне невезение. Эка рыбы плещутся в реке, чтоб их разорвало.

А только узрел вдруг Бова-огуречник, что у кромки леса что-то такое движется самоходно, траву приминая. И хоть был он по природе своей не очень любопытен, решил посмотреть, чего там.

Оказалось – человек. Крупный такой, мощный. И покалеченный. Нога странно повернута. Рожа в крови спекшейся. В рубахе одной, а рубаха-то порвана. Ползет. Пригляделся Бова. И хоть видел он посадника Константина вблизи всего раза два или три, признал он его, посадника.

– Добрый человек, – сказал посадник. – Я, как видишь, в незавидном состоянии, а мне очень нужно прямо сейчас в Новгород и в детинец. Не поможешь ли?

– Эх, – сказал Бова. – Помогу я тебе, помогу. Только вот ты большой, а я не очень. Как бы нам с тобою изловчиться, чтобы дело на лад пошло? А мы вот что, мы сейчас моей сленгкаппой тебя подвяжем. И веревка у меня есть, тоже приспособим. Ты вот что – ты перевернись на спину.

– Не могу, – ответил Житник.

– Ну так я тебя сам переверну. А чего это у тебя с рукой-то? Повредилась?

– Обе руки повредились.

Бова присел рядом и приподнял правую руку Житника. Житник сморщился от боли.

– Да, эка костяшки разбиты. А вторая? Ой, сломана рука-то. Ну мы так…

Он с трудом перевернул Житника на спину, а затем проворно, пока Житник кричал и сжимал зубы от боли, связал ему руки веревкой.

– Ну, теперь проденем.

Свернув сленгкаппу в толстый жгут, он продел ее через подмышки Житника.

– Ты зачем связал мне руки, змей? – спросил Житник.

– Ты поговори, поговори еще, – возразил спокойный и смелый Бова-огуречник. – Вот как ляпну тебя ногой по роже, так поговоришь мне тут. Предатель. Проходимец. Уж про тебя все известно, ерепенься теперь, орясина тупая.

Вскоре Бова понял, что дело, за которое он взялся, не из легких. Но пять тысяч гривен, поселяне, полагающихся торговцу за излов – как такое упустить!

– Нога-то вон, нога-то левая вон, действует она у тебя? – спросил Бова.

– Подставь морду, гад, так узнаешь, – пообещал Житник.

Бова бросил жгут, обошел Житника сбоку, и с размаху пнул его в ребра.

– Я говорю, нога задняя действует? – вопросил он.

Житник сжал зубы и промолчал. Бова пнул его еще раз.

– Так ты эта, ногой-то задней, помогай, а то тяжелый ты, понял? А то найду палку и морду тебе разобью всю. А и нож у меня с собою.

Он достал из сапога нож и показал Житнику.

– Да, – сказал Житник и зашипел, втягивая воздух. – А только подумай, пенек гнилой – а ну-ка выберусь я, а подлечусь, и потом тебя найду?

– А тебя не выпустят. Ты ведь предатель, так и сказали.

– Кто это так сказал?

– Ну, кто. Князь наш светлый, Ярослав. Известно кто.

Да, подумал Житник, много разного произошло прошедшей ночью.

– Я тебе так скажу, пенек – а вдруг я с Ярославом договориться сумею? Я с кем только не договаривался. Что с тобою будет тогда?

Тут Бова сообразил наконец, что слово Ярослава – всего лишь слово, пусть и Ярослава. Ярослав хоть и князь, а все-таки обычный человек. А человеки слова нарушают и словами поступаются сплошь и рядом. Он знал это из собственного опыта. А ну правда – договорится этот хведитриус с князем, вылечится, и прикручинится на торг. Хоть из города беги, если успеешь. Так что лучше его не резать и не бить. А получить спокойно свои узаконенные пять тысяч для начала. А там видно будет.

Он снова взялся за жгут и кряхтя потащил хведитриуса дальше, иногда останавливаясь и вытирая пот со лба. Одно утешительно – вот он Новгород, близко совсем, и вон стена детинца.

Спохватился он поздно. Ему бы раньше сообразить, что Новгород – город, а в городе живут люди, и люди эти имеют обыкновение попадаться на пути.

И попался на пути Бовы человек росту среднего, а телосложения крепкого, в шапке.

– Эй, поселянин, кого ты там гвоздичишь? – крикнул он издали.

По одному этому слову сметливый Бова догадался, что дело имеет с одним из жителей Черешенного Бугра.

– Лежи себе тихо, а то в беду попадем, – негромко сказал Бова Житнику. – Родственника моего двоюродного! – фальшиво-благодушно крикнул он. – Его в лесу раздели и покалечили, волоку к лекарю!

Лихой человек приблизился. Две возможности. Первая – он может не знать посадника в лицо. Вторая – он мог не слышать, что молол бирич с помоста, а слухи до него могли не дойти.

– Эка его угораздило, – заметил лихой человек, оглядывая Житника. – Дышишь еще, али уж нет, горемыка?

Житник не ответил.

– А ты умаялся совсем, поселянин. Давай я тебе помогу.

– Нет, я не умаялся, – сказал Бова.

– Я вижу, что умаялся.

– Совсем не умаялся. В нашем роду все такие – маленькие, но двужильные. Как чего, так…

– Давай помогу.

– Нет, не надо, спасибо.

– Давай, давай, что тут разговаривать.

Лихой человек без труда отобрал у Бовы один конец жгута.

– Потащили!

Горемычный я, подумал Бова. Не везет совершенно.

Тащить вдвоем оказалось значительно легче. Ничего, думал Бова. Может, он со мною поделится. Половиной. Или хоть бы четверть дал. Ведь это какая сила денег, в любом случае – четверть от пяти тысяч гривен.

В молчании дотащили они Житника до самой черты города.

– Эй, Рябило-деверь! – раздался голос. – Кого это ты там с пеньком гнилым волочишь?

– А пошел ты в хвиту! – сразу сказал Рябило-деверь.

– Ты это брось! Кто это? Мне просто интересно. Ну-ка я посмотрю. Ого! Посадник наш бывший.

– А хоть бы и посадник, тебе-то что!

– А то, Рябило-деверь, что делиться надобно со своими, раз уж встретились.

– Какой ты мне свой!

– Брось, нельзя так. На родственных отношениях весь круг держится! А ну, пенек, лети отсюда кузнечиком летающим, пока цел.

– Э, так не пойдет, – возразил Бова.

Но ему дали в морду, а потом еще раз дали в морду, он качнулся и отступил на два шага, а после и вовсе сел на землю. Знакомый Рябилы-деверя взялся за второй конец жгута, скрученного из сленгкаппы Бовы, и тати поволокли добычу дальше.

Бова потрогал ушибленный свой лик, похныкал, встал, и пошел обратно на торг. Но все это произошло уже после полудня. А утром было другое.

***

Дом уже не горел, но тлел и дымился. Рассвет начался как-то незаметно, будто подкравшись – сумрачный, серый. Гостемилу казалось, что он просидел здесь, у забора, рядом с Диром, целую вечность в полузабытье. Он тряхнул головой и попытался подняться. Со второго раза получилось. В этот момент пошел дождь. Сперва не сильно, но затем все гуще и гуще, тяжелые крупные капли падали Гостемилу на лицо и плечи. Гостемил оглянулся. Дир не обратил на дождь никакого внимания. Улица стояла пустынная. Смотревшие на пожар разошлись досыпать, а для вершения повседневных дел было еще рано.