«Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века - Михаил Кром

Дата письма Тарло совпадает по времени с последними приготовлениями Михаила Глинского и Ивана Турунтая к отъезду за рубеж. Оба князя полностью подходят под определение «некоторые из высших московских господ». Вероятно, процитированное известие отразило предварительные тайные контакты знатных «московитов» с наследником польского и литовского престолов Сигизмундом Августом, которые должны были обеспечить им радушный прием в Литве.

Итак, цепь событий 1547 г.: январская казнь двух юных князей, «великие пожары» в апреле и июне, за которыми последовало восстание московских посадских людей, сопровождавшееся убийством кн. Ю. В. Глинского, его слуг и даже неизвестных детей боярских с Северщины; поход «черни» в село Воробьево, сильно напугавший находившегося там царя; наконец, неудачная попытка князей М. В. Глинского и И. И. Турунтая Пронского бежать в Литву — все это не позволяет считать 1547 год временем выхода из кризиса. По-видимому, период «успокоения» оказался более длительным и продолжался по крайней мере до начала 1549 г.

В конце 1547 г. заметны только первые шаги в этом направлении. Отметим, в частности, что с неудачливыми беглецами обошлись сравнительно мягко: они избежали казни или длительного тюремного заключения; опала выразилась в лишении думных чинов, конфискации части вотчин и посылке на дальнюю и непрестижную службу. Так, с Петрова дня (29 июня) 1548 г. кн. Михайло Васильевич Глинский (названный без боярского чина!), согласно записи в разрядной книге, «годовал» в Василегороде[1269]. Но уже летом 1550 г. и он, и кн. И.И. Турунтай Пронский снова упоминаются с боярским чином[1270]: очевидно, к тому времени опала с них обоих была снята.

Интересно также, что упомянутая выше поручная запись по кн. И. И. Пронскому от 9 декабря 1547 г. — это первый документ такого рода, известный нам после почти двадцатилетнего перерыва: предыдущая поручная грамота была взята еще в правление Василия III в июне 1528 г. по князьям Иване и Андрее Михайловичам Шуйским[1271]. Восстановление института поруки, фактически бездействовавшего в годы «боярского правления», можно рассматривать как одну из мер, направленных на стабилизацию ситуации в придворной среде и укрепление лояльности знати.

3. Консолидация придворной элиты и «собор примирения» февраля 1549 г.

Кризис, из которого правящая верхушка не смогла выйти и в 1547 г., проявлялся не только в бессудных опалах и казнях, когда юный государь становился орудием соперничавших друг с другом кланов, и не только в атмосфере всеобщей подозрительности и недоверия, но и в катастрофическом падении авторитета боярской олигархии. Страшные пожары жители Русского государства однозначно расценивали как проявление Божьего гнева за грехи нечестивых правителей.

Так, Летописец Никольского об июньском пожаре 1547 г. сообщает как о «Божьем гневе и наказании за умножение грехов наших»; «наипаче же, — продолжал он, — в царствующем граде Москве умножившися неправде, и по всей Росии, от велмож, насилствующих к всему миру и неправо судящих, но по мъзде, и дани тяжкые, и за неисправление правыа веры пред Богом всего православнаго христианства, понеже в то время царю великому князю Ивану Васильевичю уну сущу, князем же и бояром и всем властелем в бесстрашии живущим…»[1272].

Автор повести «О великом пожаре» из сборника Рогожского собрания, опубликованной А. А. Зиминым, также не жалел эпитетов, обличая боярские «крамолы», «властолюбие», «похищение чужого имения» и прочие «нестроения» в годы малолетства («до самого возраста царьскаго») Ивана IV. И все это «неправедное богатество» «огнем потребися, вкупе же с неправедным имением и праведнаго стяжания множества огнь пояде, сице попустившу Богу, — поясняет автор, — востязая нас от всякаго греха, да быхом престали и на покояние обратилися»[1273]. Апрельский и июньский пожары, сопровождаемые видениями и чудесами, которые подробно описываются в повести, побудили людей встать на путь исправления: «Вси же людие умилишася и на покояния уклонишася от главы до ногу, яко же и сам благочестивый царь, тако же и велможи его, и до прастых людей, — вси сокрушенным сердцем первая скверная дела возненавидевше, и вси тщахуся и обетщавахуся богоугодная дела творити, елико комуждо возможно ко противу силе его»[1274].

Справедливость этих слов подтверждается свидетельством самого Ивана Грозного, который, обращаясь к Стоглавому собору, так описал пережитое им в связи с «великими пожарами» душевное потрясение: «И посла Господь на ны тяжкиа и великиа пожары, вся наша злаа собранна потреби и прародительское благословение огнь пояде, паче же всего святыя Божиа церкви и многиа великиа и неизреченныя святыни, и святыа мощи, и многое безчисленое народа людска. И от сего убо вниде страх в душу мою и трепет в кости моя[1275]. И смирися дух мой и умилихся, и познах своя съгрешениа, и прибегох к святей соборной апостольстей Церкви, и припадох к Божию великому человеколюбию и к Пречистой Богородицы, и к всем святым, и к твоему первосвятительству [обращение к митрополиту Макарию. — М. К.], и всем, иже с тобою, святителем, умилно припадаа, с истинным покаанием прося прощениа, еже зле съдеах»[1276].

Осенью 1547 г. молодой царь стал на путь покаяния. 30 сентября по его приказу Алексей Федоров сын Адашев привез в Троице-Сергиев монастырь 7000 рублей[1277]. По весьма вероятному предположению Б. Н. Флори, столь щедрым пожалованием государь желал умилостивить Бога[1278].

Заслужить милость Божью можно было и прощением опальных, как не раз напоминал царю митрополит Макарий. Некое подобие амнистии было предпринято еще в середине декабря 1546 г. — после того как Иван Васильевич объявил владыке Макарию о своем намерении жениться. По такому важному случаю на «думу» к государю пригласили всех, даже опальных бояр: «Да во фторник же [14 декабря 1546 г. — М. К.] у митрополита все бояре были, и те, которые в опале были, по митрополиче по них присылке. И с митрополитом все бояре у великого князя были, и выидоша от великого князя радостны»[1279], — повествует Постниковский летописец (выделено мной. — М. К.). Однако жестокая казнь двух молодых князей в январе 1547 г., совершенная, как мы знаем, по приказу Глинских, перечеркнула эту первую попытку общего примирения в среде придворной элиты.

После великого июньского пожара царь стал больше прислушиваться к увещаниям митрополита. В летописной статье из сборника XVII в., опубликованной И. А. Жарковым, говорится о посещении Иваном митрополита в Новинском монастыре: «И много и словесы духовными митрополит тешаше царя государя и великого князя, поучая его на всякую добродетель, елико подобает царем православным быти»[1280]. Во время этой нравоучительной беседы зашла речь и о прощении опальных: «Царь же и государь, слушая его [митрополита. — М. К.] словеса и наказание, поминаше же великому князю о опальных и повинных людех. Царь же и государь, слушая митрополита во всем, опальных и повинных пожаловал»[1281].

Действительно, по источникам подтверждается снятие опалы с Ивана Петровича Федорова (в июле 1546 г., как мы помним, он был сослан на Белоозеро): в разряде царского похода на Коломну в июле 1547 г. он назван в числе трех бояр (вместе с кн. М. В. Глинским и кн. Д. Ф. Палецким), сопровождавших государя по пути из Москвы[1282]. Если верить Царственной книге, то И. П. Федоров уже во время июньских событий находился в столице и вместе с другими царедворцами, враждебными Глинским, обвинял последних в «волховании», ставшем причиной пожара, и натравливал на них «чернь»[1283].

Казни прекратились. Участники неудавшегося побега в Литву, князья М. В. Глинский и И. И. Турунтай Пронский, понесли, как уже говорилось, сравнительно мягкое наказание. В 1548 г., судя по имеющимся у нас данным, не было объявлено ни одной опалы.

Одним из факторов, способствовавших консолидации придворной элиты, явилась женитьба царя на Анастасии Захарьиной и последовавшая за этим событием щедрая раздача думских чинов.

По случаю венчания Ивана IV на царство и государевой свадьбы в январе — начале февраля 1547 г. боярство было пожаловано четверым знатным лицам: кн. Михаилу Васильевичу Глинскому[1284], его брату князю Юрию, кн. И. И. Турунтаю Пронскому и двоюродному брату царицы — Ивану Михайловичу Юрьеву Большому[1285]. Тогда же родной брат Анастасии Данила Романович Юрьев стал окольничим[1286].

А. А. Зимин полагал, что в феврале 1547 г. боярским чином был пожалован также кн. Данило Дмитриевич Пронский[1287], и это мнение утвердилось в научной литературе: в таблицах, составленных Г. Алефом и А. И. Филюшкиным, боярский «стаж» кн. Д. Д. Пронского отсчитывается именно от 1547 г.[1288] Но, хотя князь Данило действительно фигурирует с этим думным чином в февральском свадебном разряде 1547 г.[1289], боярином он стал гораздо раньше: впервые с боярским званием кн. Д. Д. Пронский упоминается в феврале 1543 г., когда он занимал должность псковского наместника[1290].