Журнал Наш Современник №4 (2004) - Журнал Наш Современник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Что правда, то правда. До Европы мы пока не дотягиваем. Впрочем, и до Америки тоже. К примеру, в Нью-Йорке городские власти перед Рождеством запретили использовать в школах христианские символы (высочайший уровень толерантности!). Католическая лига США обратилась в суд. Но пока суд да дело, праздник прошел.
А Евросоюз выпустил “Директиву о равном отношении”. Сей толерантный документ запрещает дискриминировать трудящихся по религиозному признаку и, само собой, по признаку “сексуальной ориентации”. Даже если человек, работающий в церкви, вдруг перейдет в другую веру или вовсе станет атеистом, его, по новому закону, никто не посмеет уволить. А если какая-то религиозная организация не возьмет на службу содомита, у отверженного теперь появятся законные основания вчинить судебный иск.
О таком уровне толерантности наши фанаты Нью-Вавилона могут только грезить. Но при этом кое-что предпринимают для скорейшего осуществления своих грез. Наверное, многим знакома ветеран российского парламентаризма и феминизма депутат Лахова. В свое время она приложила немало усилий для насаждения в России политики снижения рождаемости, лукаво называющейся “планированием семьи”. В старом Вавилоне (удивительное совпадение!) тоже, между прочим, практиковалось жертвоприношение младенцев. А местных богов (в отличие от небожителей других древних “конфессий”, поощрявших чадородие!) очень беспокоила проблема перенаселенности. Людишки изводили богов своим шумом и гвалтом, и боги периодически их истребляли.
Так вот, сейчас депутат Лахова продвигает в Думе законопроект “О государственных гарантиях равных прав и свобод и равных возможностей мужчин и женщин в РФ”. В первом чтении он уже принят. В законопроекте содержится много патетичных слов насчет женского равноправия и, в частности, говорится, что при приеме на работу необходимо “оказывать предпочтение лицам того пола, в отношении которого в данной организации существует гендерный дисбаланс”. (Гендер — это пол. — Авт. )
Расшифровывается это так: где мало женщин — туда их надо прибавить. И наоборот, где их слишком много — убавить за счет мужчин.
Ну, в шахту, предположим, женщина и сама не пойдет, хотя там ужасный гендерный дисбаланс — одни мужики. В политику захотеть может, но не факт, что пробьется. Мужчин-политиков голыми руками не возьмешь и никаким законом не напугаешь. Они и сами законотворцы. Впрочем, есть ещё одно место, где абсолютно нетолерантное отношение к гендерному вопросу. Это, как легко догадаться, Церковь. Стоит ли говорить, что новый закон может оказаться первым дорожным столбом на пути к женскому священству? Церковь-то отделена от государства только в том смысле, что никуда нос не смеет совать. Перед судом у нас все равны... А некоторые, как сказал бы Орвелл, еще равнее...
* * *
На короткое время прервем наш авторский дуэт.
Недавно, приехав в Петербург на конференцию, я, Ирина Яковлевна Медведева, прогуливалась по Невскому. Прямо у входа в Казанский собор мне бросился в глаза фанерный щит, а на нем — большая ярко-зеленая афиша, рекламировавшая какой-то немецкий рок-ансамбль. На афише красовались несколько голых мужиков в обнимку. Трудно определить, что это было: жесткая эротика или мягкая порнография — я не специалист. Но выглядела реклама рок-педиков нестерпимо похабно, особенно учитывая соседство Казанского собора.
Я попробовала отодрать афишу от фанерной доски. Она отделилась очень легко — края еще были мокрыми от клея.
И вдруг, как из-под земли, между мной и щитом вырос бомж. Он еле держался на ногах, но тем не менее заплетающимся языком призвал меня к порядку.
— М-мы клеим, а ты — сымаешь?! Мне не за то деньги платят, чтоб ты сымала!
— А если тебе дадут деньги за рекламу людоедов, ты тоже будешь расклеивать? — возмутилась я.
От столь неожиданной постановки вопроса мой оппонент на миг опешил, но быстро нашелся.
— А ты, мать, не-то-ле-ран-тна! — с пьяной укоризной выговорил он по складам новое иностранное слово и на нетвердых ногах побрел прочь...
Не знаем, как кому (скажем уже вместе), а нам в этом эпизоде видится надежда. Идеи, которые так легко скатываются на обочину жизни, вряд ли могут совершить триумфальное шествие по столбовой дороге ее культурного пространства и завладеть воображением широких масс.
Валентин Курбатов • Страна святых чудес (Наш современник N4 2004)
Валентин КУРБАТОВ
СТРАНА СВЯТЫХ ЧУДЕС
В благословенный день конца июня в северо-западном углу России перед просторной чашей озера, которое нежит в себе синеву небес со всеми облаками, я перебираю, перебираю в памяти три счастливые поездки к истокам родной веры, в страну, которую мы менее всего отождествляем с этой верой и на которую не ссылаемся даже в самой историко-объективной религиозной литературе. Эта страна — Турция.
Она ворвалась в мое сердце случайно. Как случайно в человеческой жизни всё — от часа рождения до часа смерти. Закономерна только сама жизнь, а не события в ней. Турции просто пришла пора, а уж какие там столпились обстоятельства и как они строились — это забота жизни. Ну и чтобы с самого начала не вводить в заблуждение, надо сказать, что, конечно, не собственно Турция, а ее христианская часть, ее византийское и довизантийское прошлое.
Наверное, дело в том, что что-то стало шататься в моем православном стоянии. Появилась не то что усталость, а привычка: приходит суббота — надо ко всенощной, приходит воскресенье — к литургии. Отстоял, даже почитал по послушанию, а душа молчит. И в исповеди быт переберешь, а про главное и не знаешь, как сказать — про эту привычку. Про то, что при причастии сердце не горит. Про то, что у тебя уж будто и не вера, а одно умозрение, которое ты при случае легко изложишь и даже сомневающегося брата ободришь, а только прежнего тревожного чувства, в котором мешались полет и сомнение, сухой жар и слезы, готовность и ясность, уже в себе не почувствуешь. Надо возгревать себя чтением, множить книги. На минуту окрепнешь, вспыхнешь от точного примера, глубокой мысли, сильного образа — и опять под защиту привычки. А это уж не служба, а обман. Это ты уже не перед Богом стоишь, а перед общиной и батюшкой и перед своей привычкой. Наверное, временами оно можно и даже нужно так, потому что Церковь — это вы вместе, и если в тебе сердце молчит, то в этот час оно говорит в другом и он братски покрывает тебя своим небом, как в другой час ты покрываешь его молчание своим. Но когда ты перестаешь слышать покров братской молитвы, когда немота твоего сердца затягивается, когда книги смолкают, надо брать дорожный посох и выходить в путь. Надо оставлять стены быта и повседневных обязанностей, которые имеют обыкновение заслонять звезды, и оказываться в поле, чтобы под ногами была дорога, а над головой небо. Храм, по-настоящему, — это всегда путь, и каждый день он ведет кого-то светлой дорогой или просто поднимает с колен изнемогшее сердце слабого и опускает на колени негнущееся сердце гордого, и это краткое движение оказывается длиннее иных многолетних путей.
* * *
Уже ночь над Стамбулом была прекрасна. Река огней сияла вдоль Босфора, и этот сверкающий, ликующий драгоценный поток все не хотел кончаться, словно мы не летели, а катили вдоль него на неспешной небесной колеснице. Река была золотая, горячая, убранная алмазами белых огней, и сам просился на язык бедный пушкинский барон в час торжества: “Я царствую!.. Какой волшебный блеск!”.
Пока садились, уткнулся глазами в спинку переднего кресла — скучающей рукой была выписана вся родная география — Архангельск, Никополь, Кострома, и тут же “Ахмет + Тамара” — люди живут в самолетах, и Стамбул им не новее Костромы. Это было сразу видно в таможенном зале. Никак было не представить отчаяния булгаковских беглецов, ужас изгнания и низвержение смысла истории и жизни для маявшихся здесь после революции героев “Бега”. Громкоголосые смешливые молодые люди бросали паспорт контролю не глядя, уверенным жестом новых хозяев, и уже спешили к известным им дверям и транспорту: работа, конвейер, подлинно — челноки.
Да и нам надо было спешить: через час с другого конца города уходил последний автобус на Анталию, к Средиземному морю, через всю страну. Ночной город торопился показаться низкой застройкой, страшной теснотой, наглой роскошью небоскребов, вечным столичным праздником и рабочей повседневностью. Стремительно пролетел мост над бездной пролива, кое-где иллюминованного огнями судов, сверкнули на минуту вдали такие узнаваемые, Бог знает как с детства проникающие в сознание тяжелые купола Софии в злых иглах минаретной стражи, и вот уже — Азия, раскинувшийся на полсвета вокзал, где, когда бы не сопровождающий человек, легко было сгинуть навсегда, как в чреве китовом.
