Доленго - Георгий Метельский

- Да, Сераковский, интереснейшая новость! Вы знали графа Леона Плятера, который пытался достать оружие, напав на транспорт? - Прежде чем сесть на стул, Гогель смахнул с него воображаемую пыль надушенным носовым платком. - Так вот, этого Плятера вчера наконец-то расстреляли в Динабурге... Ведь это абсурдно - идти на Россию с косами и охотничьими ружьями! На что вы надеялись, Сераковский? - Он обратил к Зыгмунту свое постное, вытянувшееся еще больше лицо. - На пароход "Уорд Джексон"? (Зыгмунт вздрогнул: "Неужели и здесь неудача?") Так его капитан был подкуплен еще в Лондоне, и русские военные корабли просто не пустили этот ваш пароход дальше Швеции!

На следующий день:

- К глубокому сожалению, вынужден огорчить вас, господин Сераковский. - Гогель притворно вздохнул. - Вчера повешен ваш соратник и друг Болеслав Колышко. Подумать только, раньше вас!

Сераковскому стало плохо, и он больше не слышал, о чем еще говорил Гогель.

Почтил своим присутствием опасного преступника и жандармский полковник Лосев, назначенный начальником особой следственной комиссии, образованной Муравьевым независимо от высочайше утвержденной просто следственной комиссии. Эта особая комиссия занималась делами, которые особенно интересовали генерал-губернатора. Заявлялись в палату и другие военные следователи. Все они чем-то были противно похожи друг на друга, все заговаривали с Зыгмунтом о его здоровье и задавали провокационные вопросы, на которые надо было отвечать очень осторожно.

На фоне этих людей князь Шаховской выглядел чуть ли не другом. Сегодня он явился с поручением от Муравьева передать Сераковскому нечто весьма важное.

Шаховской стал в позу и начал вспоминать, что именно велел передать его высокопревосходительство.

- Слушай!.. "Если господин Сераковский любит свою родину, если он хочет быть ей полезным, если он хочет предотвратить несчастье, резню, которая разрушает как Польшу, так и Россию, то пусть он напишет памятную записку о положении в стране и о том, что следует предпринять. Я прочту эту записку и передам ее императору".

- Но ведь у меня уже есть такая записка, - сказал Сераковский. - Она называется "Вопрос польский" и находится в Петербурге. Жена может достать ее.

- Это надо сделать как можно скорее. Дядюшка очень торопится...

- Меня повесить?

- Не говори ерунды, Сераковский! Он все делает по справедливости, и если ты будешь вести себя хорошо...

- То есть если я стану предателем?! - Сераковский покраснел от гнева.

- Ладно, перестань дурить! Тебе это вредно... Пиши записку, и я передам ее твоей жене... Да, еще новость. В Вильно граф Шувалов. Инкогнито! - Он поднял кверху палец.

Несмотря на усиленную охрану, Сераковскому удавалось иногда передавать и получать письма. Сначала помог служитель, бородатый русский старик Васильев. Однажды, войдя в палату, он молча сунул что-то Зыгмунту под подушку и, ни слова не говоря, торопливо вышел. Под подушкой оказалась записка от Аполонии... Боже мой, она утешала его и признавалась в такой любви, что он чуть не задохнулся от слез, от жалости и нежности к пей... Теперь он мог написать ей несколько слов.

- Вот бумага и карандаш, - сказал Шаховской.

Сераковский написал Аполонии, что надо немедленно ехать в Петербург и побывать у Милютина и секретаря английского посольства Нитчела. "Помни, говори им не только обо мне, но и о том, что несколько сот человек находятся в том же, что и я, положении... Меня убьют, но возможно ли, чтобы убивали всех?"

Перед отъездом в Петербург Сераковская зашла к Гейштору, который встретил ее с притворным отчаянием на лице.

- Какое горе, какое горе, пани Аполония!.. Но чем я могу помочь несчастному Зыгмунту?! Видит бог, как мы были с ним дружны. - Он помолчал. - Между прочим, во всем прежде всего виноват сам Зыгмунт. Он не захотел иметь дела с помещиками, вооружил их против себя, и это повлияло на ход восстания. Хотя другого от Зыгмунта и нельзя было ожидать. Вы не обижайтесь на меня, пани Аполония, но он поляк только по крови. По духу он русский, москаль. Родился на Украине, кончил русскую гимназию, учился в Петербургском университете... - Гейштор загибал на руке пальцы, - восемь лет провел вообще где-то в Оренбургской губернии, затем опять Петербург, потом поездки за границу. Можно по пальцам подсчитать, сколько не месяцев, а дней он жил в самой Польше. Только наездами, уверяю вас, пани Аполония, наездами после заграничных командировок. В Вильно мы его тоже почти не видели. Приехал в конце марта, а в конце апреля уже... - он запнулся, уже отошел от дел...

- Как вам не совестно, пан Гейштор! Как у вас поворачивается язык говорить такое! - Аполония едва сдержала слезы.

Восьмого июня Сераковский почувствовал себя хуже. Рана заживала трудно, медленно, к тому же опять начались сильные боли, и осмотр показал, что раздроблено еще одно, третье ребро. Снова началась горячка.

- Завтра вас будут смотреть военные врачи, приехавшие из Петербурга, - сказал доктор Ляхович.

Сераковский встретил эту новость равнодушно, ему было безразлично, кто его будет смотреть.

Наступило утро. Всю ночь он провел без сна, лежа на спине, с открытыми глазами и думал об Аполонии, о своих "детях", как он мысленно называл повстанцев. Что с ними? Выстояли они или нет? Гогель хвастался, что начальник кавалерии Лобановский сдался в плен, что в Вильно Ганецкий устроил военный парад по поводу "разгрома шаек" и шел через весь город "с развернутым знаменем литовского воеводы". "Господи, неужели это правда?"

Врачей в палату вошло сразу четверо: надутый надворный советник Стакман, Ляхович и еще двое в военных мундирах, видневшихся из-под халатов. Сераковскому стоило немалого труда, чтобы совладать с собой и не выдать охватившего его волнения: перед ним были Погорелов и Городков, тот самый доктор, которого он встречал у Чернышевского. Как и Сераковский, оба они не подали виду, что знают Зыгмунта.

- Нужна повторная операция, - буркнул Стакман. - Есть приказ генерал-губернатора скорее поставить на ноги этого больного.

Он сразу же удалился, за ним ушел Ляхович. Теперь можно было дать волю чувствам.

- Здравствуйте, Сигизмунд Игнатьевич! - тихонько сказал Городков, протягивая руку. - Ваш новый ординатор.

- Здравствуйте, Гавриил Родионович... Вот где нам довелось встретиться...

- Дай я тебя обниму... очень осторожно, чтобы не потревожить рану. Оказывается, я все-таки сентиментален. Сераковский... - Погорелов тщетно пытался скрыть, как его растревожила встреча с другом.

- Теперь слушайте! - Городков покосился на дверь и понизил голос до шепота. - О вас хлопочут очень влиятельные лица. Есть ходатайство перед государем графа Суворова. Из достоверных источников известно, что английский посол направил письмо Милютину...

- Неужели им всем так нужна моя жизнь? Странно... - Сераковский попробовал пожать плечами и поморщился от боли.

- Друг мой, что за разница, какие политические или другие цели преследуют сии важные особы. Важно, что они хлопочут о вас.

- А я предлагаю другое, более радикальное средство - побег. Погорелов наклонился к Зыгмунту. - Переоденем тебя в солдатскую форму, выведем на улицу...

- Милый Погорелов, я не могу даже сесть в постели.

- Ничего, вылечим! - Он не сдавался. - Сделаем операцию... Ты знаешь, какой Городков доктор! Кудесник! Через неделю не то что сидеть - прыгать на одной ноге будешь!

- Если успеете вылечить. - Зыгмунт грустно улыбнулся. - Следователи очень торопятся. Им не терпится меня скорее повесить.

Теперь он мог наконец послать записки на волю, не беспокоясь об их судьбе. Погорелов дал ему карандаш и бумагу, а сам вышел в коридор, на случай, если покажется непрошеный гость. Сераковский написал два коротеньких письма. Первое было Аполонии: "Ангел мой! - начиналось оно. Сегодня у меня великий, святой день - я увидел друзей. Ты тоже увидишь их, и они тебе все расскажут обо мне". Второе - друзьям: "Берегитесь - граф Шувалов, в настоящее время шеф III отделения, находится в Вильно, он осуществляет верховный полицейский надзор". И дальше: "Напишите мне, где Антось? Где Игнась? Где дети мои жмудские?"

Операцию сделали десятого июня. Она прошла успешно, но через несколько часов началось кровотечение, которое удалось остановить с большим трудом. Сераковский страшно ослабел, и Городков начал опасаться за его жизнь.

Через два дня в госпиталь пришли все члены военно-судной комиссии. Генерал-губернатор Муравьев приказал немедленно начать над Сераковским полевой военный суд и закончить его возможно быстрее, не дожидаясь запрошенных из Петербурга справок и рукописи "Вопрос польский".

- Я как врач категорически протестую, - заявил Городков, узнав об этом. - Нужно обождать по крайней мере три недели. Больному нужен абсолютный покой.

Полковник Лосев недобро усмехнулся:

- Покой он скоро получит, доктор.

Члены комиссии и медик Стакман вошли в палату Сераковского, служитель принес недостающие стулья, и они расселись.