Научно-техническая разведка от Ленина до Горбачева - Сергей Чертопруд

«По причине недопустимой беспечности, ротозейства и легкомысленного поведения военного атташе СССР в Канаде полковника Заботина и трех его помощников — полковника Мотинова, майора Рогова и майора Соколова (к началу 90-х годов все они, насколько мне известно, стали генерал-майорами и находились либо в запасе, либо в отставке), — которые доверили Гузенко всю свою переписку для хранения или уничтожения, на руках у перебежчика оказались секретные документы. Он снимал копии с тех, что шли в архив, а материалы, требующие уничтожения, хранил в надежном месте. Своей преступной деятельностью Гузенко занимался с 1942 по 1945 год. — Это из воспоминаний заместителя начальника 1-го управления (агентурная разведка) ГРУ полковника М. Мильштейна. — По долгу службы пришлось заниматься делом Гузенко, и, понятно, я был свидетелем того, как реагировали на это предательство не только руководство военной разведки, но и высшие должностные лица Советского Союза».

М. Мильштейн далее в своих воспоминаниях справедливо утверждает: «В истории Гузенко были нарушены все писаные и неписаные законы секретной службы. По существующим в разведке правилам шифровальщик не имеет права жить на частной квартире — ему обязаны предоставить жилую площадь в помещении, имеющем экстерриториальность, то есть в посольстве. Так оно в начале и было. Но у Гузенко рос маленький ребенок, который иногда по ночам кричал, а жена военного атташе не терпела детского плача. В результате Заботин, находящийся под каблуком жены, заставил Игоря Гузенко переехать на частную квартиру.

В то же время Мотинов и Рогов, также вопреки всем инструкциям, по своей инициативе стали заводить подробные личные дела на всех, с кем они работали или кого они в тот момент «разрабатывали». В этих досье содержались имена, адреса, места работы и другие данные на уже действующих агентов, и на лиц, которых они собирались сделать своими осведомителями.

Материалы хранились в сейфе у Мотинова, ключом к которому мог пользоваться только он сам. Второй же ключ, опечатанный, в специальном пакете, на всякий «пожарный» случай должен был храниться у старшего шифровальной комнаты и потому не выдавался. Но Мо-тинов по глупой наивности не предполагал, что Гузенко уже давно подобрал ключ к его сейфу и систематически прочитывал все секретные документы, снимая с них копии.

Сама история побега советского шифровальщика в Канаде довольно необычна. Еще в сентябре 1944 года начальник управления подумывал об отзыве Гузенко на родину и для начала приказал переселить его в дом военного атташе. Полковник Заботин, опять же пойдя на поводу у жены, не выполнил этого приказания Центра. Позднее, через год, в августе 1945 года, тогдашний начальник ГРУ генерал-полковник Ф. Ф. Кузнецов сам составил телеграмму с категорическим приказом Заботину немедленно отправить Гузенко и его семью в Москву. Помню, тогда Федор Федорович вызвал меня к себе и с гордостью показал текст телеграммы, которую он отправил. Прочитав ее, я схватился за голову: телеграмму-то будет расшифровывать сам Гузенко! А она содержала явные угрозы в его адрес. Но Кузнецов слабо представлял последствия своего опрометчивого шага и ничего не хотел слушать. Телеграмма, между тем, благополучно дошла до адресата в Оттаве. Естественно, получив и расшифровав подобную депешу из Центра, испуганный Гузенко сразу же собрал все имеющиеся в его распоряжении документы и сентябрьским вечером 1945 года тайно покинул квартиру»[565].

В первой половине июня 1944 года (за 13 месяцев до побега шифровальщика) М. Мильштейн встречался с И. Гузенко в Оттаве, и тогда у гостя из Москвы зародились подозрения по отношению к этому человеку. С той поры прошло пятьдесят семь лет и сейчас трудно судить, правильно или нет поступил заместитель начальника 1-го агентурного управления, не став настаивать на отзыве подозрительного сотрудника. Хотя тогда причиной мотивированного вызова в Москву и многомесячного служебного расследования могла стать даже обычная анонимка. В июне 1944 года М. Мильштейн совершал обычную инспекционную поездку по легальным резидентурам военной разведки, и Канада в его маршруте занимала последнее место. Первоначально он не собирался встречаться с шифровальщиком, но его странное местожительство, да и желание самого И. Гузенко поговорить с ним изменили планы гостя.

«Как всегда в таких случаях, я начал издалека: как семья, чем занимается жена в свободное время, что он делает сам в выходные дни, каковы квартирные условия, не хочет ли он вернуться в Союз, как обстоят дела с английским языком… О делах в начале беседы — ни слова.

Неожиданно Игорь выразил желание участвовать в оперативной работе. Для меня это заявление показалось странным.

— Что же конкретно вы могли и хотели бы делать? — спросил я.

— Этого я не знаю, но чувствую, что мог бы участвовать в оперативной работе и приносить пользы Родине не меньше, чем другие наши сотрудники, — ответил он.

— И все же? — добивался я прямого ответа. Гузенко пожал плечами и ничего не ответил. Тогда я задат другой вопрос.

— А что конкретно вам известно о нашей работе в этой стране?

Вдруг Игорь Гузенко как-то насторожился, в лице появилось напряжение, и он отвел взгляд. Что-то мне не понравилось, но я продолжал спрашивать. Он же всячески старался уходить от серьезного разговора, жалуясь на низкий оклад и не очень хорошие жилищные условия. Но в целом наш разговор с Гузенко завершился на мажорной ноте: он доволен работой и хотел бы еще, когда у меня будет время, встретиться».

И они действительно обстоятельно поговорили накануне отъезда М. Мильштейна. «Наша беседа продолжалась несколько часов. Я внимательно слушал его, лишь изредка задавая несущественные вопросы. Какое-то тревожное предчувствие не покидало меня на протяжении всего нашего разговора. Что-то неискреннее, подлое виделось мне в этом человеке. Мне казалось, что он постоянно пребывает в состоянии страха.

Именно тогда, в июне 1944 года, я пришел к выводу, что Гузенко готовится к побегу. Я, конечно, отдавал себе отчет в том, что мое предположение основано исключительно на субъективных ощущениях и поэтому высказывать вслух свое мнение в Центре преждевременно и даже опасно. С этим сложным чувством 16 июня 1944 года я покинул Канаду и в конце концов возвратился в Советский Союз. И все же в Москве, докладывая о своей поездке тогдашнему начальнику военной разведки Ивану Ильичеву, я рассказал ему не только о своих впечатлениях о секретной миссии в Канаду, но и высказал свои опасения в отношении Гузенко. Я сказал буквально следующее: «У меня нет конкретных данных и существенных оснований обвинять шифровальщика, есть только подозрения и догадки (например, о наличии дубликата ключа от сейфа Мотинова. — Прим. авт.), но все же осмелюсь предположить, что Гузенко готовится к побегу и может нас предать».

Ильичев не придал моим словам большого значения. Более того, набросился на меня с упреками.

— Ты представляешь, что говоришь? — воскликнул он. — Разве можно так безосновательно и безответственно подозревать кого-либо. Если основываться только на подозрениях, то тогда нам всех надо будет отзывать из-за рубежа.

Отругав меня, Ильичев, тем не менее, на следующий день все-таки приказал составить телеграмму об отзыве Гузенко из Канады. В ней было выражено настоятельное требование о переселении шифровальщика в дом военного атташе до его отъезда из Оттавы. Именно об этой телеграмме 1944 года так много говорилось в документах Королевской канадской полиции.

После разговора с Ильичевым я пошел к начальнику управления кадров полковнику С. Егорову и повторил свое заявление. Он тоже отнесся к моему предположению с большим сомнением, но попросил все изложить письменно. Я это сделать отказался. Так или иначе, но мои умозаключения, как оказалось впоследствии, спасли меня от ареста. Если бы я тогда не сделал этих заявлений, то, наверно, после бегства Гузенко был бы арестован, осужден и посажен»[566].

После того как Гузенко ушел на Запад, в течение нескольких лет его местонахождение, правда не очень активно, пытались установить сотрудники внешней разведки. В частности, один из сотрудников американского отдела ПГУ КГБ собирал все сообщения присланные от сотрудников резидентур, связанные с поиском перебежчика[567].

О проекте «Висмут» (использование восточногерманских предприятий в атомной программе СССР) на Западе узнали от некоего полковника советской армии. В истории «холодной войны» он фигурировал под псевдонимом Икар. Сначала он служил офицером материально-технического снабжения в Москве, а затем на территории ГДР. Однажды он предложил свои услуги американской разведке в Западной Германии. В советской зоне оккупации у него осталась любовница-немка, по которой он очень тосковал. После нескольких месяцев депрессий он вернулся назад. Весьма вероятно, что его либо расстреляли, либо отправили в Сибирь[568].