Впервые в Москве. От долетописных времён до конца XVI столетия - Павел Федорович Николаев

Господь неведом им,

Но на стене «Никола бог» для них необходим.

И если в доме нет раскрашенных богов,

Никто не ступит и ногой под этот грешный кров.

Для Турбервилля, воинствующего представителя англиканской церкви, русские были идолопоклонниками, так как все их боги, сделанные руками и теслом, не истинны. Не привлекали русские поэта и внешне: полнотелы, с большими животами, скрывающими талии. Из-за близости очага в помещениях лица их имели коричневатый оттенок. Одежда невесела и неприятна для глаз.

Постройки здесь низки, высоких нет палат,

Но на возвышенных местах всегда они стоят,

Чтоб не занёс их снег, суровою зимой

Всё покрывающий кругом сплошною пеленой.

Ни камня нет в стране, ни каменных домов.

Из досок крыши на домах, а стены из стволов.

Искусно возведён из брёвен каждый дом,

Чтоб не проникнул внутрь мороз, забиты щели мхом;

Сверх деревянных крыш положена кора —

Сток для воды, когда придёт дождливая пора.

Для обогрева жилищ служила печь, а «дров здесь столько, сколько смогут сжечь». Самым ценным в быту простых людей являлся домашний скот. Поэтому с наступлением холодов «овца, и жеребёнок, и корова устраиваются прямо у постели мужика».

Постели эти не хитры – широкие деревянные лежанки, а для гостей – медвежьи шкуры на полу. Турбервилль писал о последних Спенсеру: «Я бы не хотел, чтоб ты был с нами и видел, как я стоял в ужасе, не решаясь преклонить колени на медведя». И продолжал: «Я недоумевал часто, что заставляет их так спать, ведь в стране много птицы и пера в избытке. Разве что оттого, что страна эта груба, они боятся удовольствия, которое получают их тела».

В Москве не было не только каменных домов, но и стекла. Оконные проёмы закрывались естественной горной породой – слюдой высокого качества:

Однако и стекло не даст вам лучший свет,

Хоть дешева слюда, и ничего богатого в ней нет.

Не было в Московии и оловянной посуды – вся сплошь деревянная: чашки, ковши, блюда.

Такие ж ложки здесь; всегда у мужика

Резная ложка для еды висит у кушака.

Кто носит две и три на поясе своём,

А знатный русский, тот всегда и с ложкой, и с ножом.

Развлечения москвичей были весьма ограниченны. Довольно обычной являлась игра в шахматы. Практикой достигалось в ней немалое искусство. Но гораздо большее распространение имела игра в кости. Русские азартны и проигрывали при этой игре всё – от седла с лошадью до собственного исподнего.

Как и большинство иностранцев, Турбервилль обвинял москвичей в пристрастии к алкоголю – «пьянство в их природе».

Пьянство – всё их наслажденье,

баклага – всё, за что они держатся,

А если однажды имеют трезвую голову,

то и тогда нуждаются в советчике.

Более того, по мнению английского джентльмена, мужчины в Москве вероломны, женщины распутны, и вообще:

Народ столь низкий, хоть себя святыми и обставил.

Ирландцев диких с русскими, пожалуй, я сравню,

Как тех, так и других и в кровожадности, и в грубости виню.

Грубость нравов Турбервилль объяснял неблагоприятными климатическими условиями страны:

Неплодородна здесь песчаная земля,

Леса и пустоши кругом, лишь изредка – поля.

Посеяно зерно на скудных тех полях,

Но так велик у поселян перед морозом страх,

Что сжать они спешат незрелое зерно

И долго в скирдах и снопах здесь сушится оно.

В течение зимы здесь стужа такова,

Что погибает всё в полях, и злаки, и трава.

Семь месяцев в году здесь холод так велик,

Что только в мае свой надел идёт пахать мужик.

Впрочем, по наблюдениям любознательного путешественника, тёплого времени дожидаются не только зерно и пашня:

Умершие зимой без погребения лежат

в гробах еловых, богач или бедняк,

Зимою землю мёрзлую не прокопать никак.

А дерева повсюду здесь хватает,

Гробов достаточно для всех, кто умирает.

Турбервилль находился в Москве в период разгула опричнины и, по-видимому, имел немало примеров деспотизма Ивана Грозного, хотя и писал об этом весьма осторожно и мало:

Земля дика, законы никакие здесь не властны,

От воли короля зависит жизнь и смерть несчастных.

Порядки все необъяснимы…

Законом жизни московитов поэт полагал страх, ибо даже у знати не видел никаких гарантий сохранения жизни и имущества.

В послании Паркеру Турбервилль сравнивал великого русского князя с последним римским царём Тарквинием Гордым и делал следующий вывод:

Где нет закона и заботу о благе общем знает только власть,

Там постепенно должны и князь, и королевство пасть.

Впрочем, являясь лицом официальным, поэт не забывался в своих посланиях. Приведённое выше умозаключение – единственное такого рода. Но писал Турбервилль к людям достаточно просвещённым и воспитанным, поэтому полагал, что те сделают сами основательные выводы и из того, что он счёл возможным сказать:

Я говорю не всё, что мог бы говорить,

Боюсь язвительным пером я русских оскорбить.

А я хочу, чтоб всяк в стихах моих узрел,

Что твёрдо верю я в успех торговых наших дел.

О, если б не дела, тогда бы я смелей

Суровость края описал и нрав его людей.

Необходимость самоцензуры принижала поэта в его собственных глазах, задевала самолюбие. Немало внутренних терзаний составлял и тот факт, что провалились его расчёты на личное обогащение в далёкой и дикой Московии. Страна оказалась действительно далековато, но не настолько, чтобы можно было спокойно обирать её население. А вот бытовых трудностей в ней хватало. Отсюда разного рода сетования и разочарование в тщетности собственных усилий: «О, если б знал я, на корабль вступая, что счастье на злосчастье променяю». Отсюда и совет одному из своих адресатов: «Живи тихо дома и не жаждай увидеть эти варварские берега», ибо Московия – не лучшее место для джентльмена. Словом, не приглянулась формирующаяся монархия выпускнику Оксфорда, рафинированному отпрыску из старинного рода Д’Эрбервиллей, отбила у него страсть к путешествиям в земли