Двуявь - Владимир Прягин

за руку, опять обернулся к Тоне, но и она стояла в полном недоумении.

Юра понял – ещё секунда, и у него от этих загадок просто вскипят мозги. Он резко выдохнул и соединил амулеты, подумав напоследок о звёздах и почему-то ещё о том, как красиво отражается солнце в лужах зазеркального Медноярска.

***

Ему нравилась панорама, открывавшаяся с балкона.

Нет, конечно, какие-нибудь завзятые путешественники, кругосветчики-профи, пересёкшие саванну, тундру и джунгли, при виде таких вот пригородных пейзажей лишь усмехнулись бы снисходительно, чтобы потом сурово нахмурить брови и начать подготовку к очередному броску за три океана.

Но ему хватало того, что есть.

Стоял обычный южный ноябрь. Утром был дождь, но потом поля вокруг клиники начали подсыхать; после обеда столбик термометра героически попёр вверх и добрался до плюс одиннадцати. К вечеру, правда, опять стало холоднее, по окрестностям бродил влажный ветер (три метра в секунду, как педантично заметила тётка с местной радиостанции).

Полюбоваться закатом не получилось, поскольку балкон выходил не на запад, а на восток. Зато неплохо просматривалась железнодорожная станция – к перрону как раз подползла электричка из Медноярска, её окна мягко светились в сумерках. Если подождать ещё час, то можно будет увидеть московский поезд, который, впрочем, тут не задержится, надменно проскочит мимо.

За путями – нить автострады, электрический жемчуг фар. Бензоколонка сияет, словно дворец с эмблемы Диснея; километрах в пяти восточнее мерцают огни промзоны, а дальше начинается город.

Балкон удобный – не очень длинный, зато широкий, почти как лоджия. Два плетёных кресла и низкий столик. Одна незадача: если сесть, то перила загораживают обзор, видна только макушка Змей-горы к северу. Гора, между прочим, не абы какая, а палеовулканическая, высота – девятьсот девяносто четыре метра. Посмотрел вчера в интернете – свободного времени теперь много, можно заняться расширением кругозора.

Вайфай тут стабильный, скорость хорошая. В палате – плазменная панель, холодильник, душ и всё остальное. Соседей нет – одноместный люкс. Врачи вежливые, умные прямо до отвращения, сестрички симпатичные, улыбаются. В общем, условия отнюдь не плебейские. Цены тоже…

Ещё с минуту постояв у перил, он вернулся в палату. Хотел включить телевизор, но передумал – плазма несколько раздражала его своей цветистой огромностью и раскатистым звуком, воспринималась как вторжение на личную территорию.

Вместо телепульта от взял планшет и отыскал запись обеденного ток-шоу на Первом. Ведущий сказал: «Согласитесь, каждый раз седьмого ноября ловишь себя на этом чувстве – то ли праздник, то ли не праздник, день рабочий, но при этом парад…»

Обитатель палаты люкс перемотал немного вперёд. Ведущий закончил свой вступительный спич и теперь препирался с каким-то лысым экспертом, а по экрану в студии ползли чёрно-белые архивные кадры – революционный митинг, реющие знамёна, ораторы на трибуне. Мелькнул крупным планом Ленин на фоне плаката: «Революция – вихрь, отбрасывающий назад всех ему сопротивляющихся», промаршировала колонна людей в фуражках, ощетинившись винтовочными штыками.

Студийная перепалка ширилась, все говорили разом, и зритель в клинике почувствовал утомление. Всё-таки он ещё не настолько окреп после операции, чтобы выдерживать российский телеэфир в больших дозах.

Выключив видео, он пробежался по сайтам центральных СМИ, прочёл по диагонали несколько свежих текстов.

Репортаж «Коммерсант FM»: «В центре Москвы состоялся митинг в честь столетия Октябрьской революции, организованный КПРФ. Участники прошли шествием от Пушкинской площади…»

Статья в «Независимой газете» от питерского корреспондента: «Годовщина дала повод для множества арт-проектов… Был заранее проанонсирован гала-концерт на Новой сцене Мариинского театра. Как объясняли постановщики, сделан акцент на восприятие событий глазами детей… В числе творческих коллективов-участников значилась группа «Ленинград» с Сергеем Шнуровым…»

Интервью с историком на «Взгляде»: «Седьмое ноября до самого конца существования СССР считалось одним из главных праздников в нашей стране. Другое дело, что, начиная с семидесятых, энтузиазм по поводу революции стал потихоньку спадать. Пафос уступал место рутине, героический миф – анекдоту…»

Он отложил планшет.

Вечерняя темень затопила палату, хозяйски рассредоточилась по углам, вытесняя остатки дня. Пропитанная тишиной, она убаюкивала, нашёптывала что-то ласково-примирительное.

Пациент прилёг на кушетку, уставившись в потолок.

Врачи перед операцией предупреждали его, что методика, по сути, экспериментальная, толком не отработана, а человеческий мозг – штука тонка и капризная. Поэтому, говорили они, гарантий дать невозможно.

Он тогда, помнится, усмехнулся. Спросил – а если вообще не вмешиваться? Сколько ему осталось? Они помялись, повздыхали и выдали – до Нового Года максимум. Последствия травмы, мол, нарастают лавинообразно, ещё немного – и никакое вмешательство не поможет…

«Травма», да. Хорошее нейтральное слово, без лишнего пафоса.

Как, собственно, и «авария».

Поворот на мокрой бетонке, свет чужих фар в глаза. Потом темнота.

Друзья говорили – легко отделался. Башка крепкая, заживёт…

И что интересно – действительно заживает, только хирурги предварительно покопались. Они, хирурги, и сами, похоже, до сих пор удивляются – динамика исключительно положительная, восстановление идёт ударными темпами. Ещё неделька-другая – и можно будет выписывать.

Допытываются – как самочувствие? Нет ли болезненных ощущений, странностей восприятия? Не пахнет ли, к примеру, жёлтый цвет скипидаром? Не вызывает ли музыка горечь на языке? Он честно отвечает – не пахнет, не вызывает. Восприятие работает штатно, самочувствие в норме, аппетит – на четыре с плюсом.

А память?

С памятью тоже всё хорошо.

Даже слишком.

Но про это он уже не рассказывает. Потому что если расскажет, они решат, что крыша у него таки протекла.

Кроме своей собственной жизни он помнит ещё две, которых не было.

Причём помнит настолько ярко, будто действительно их прожил. Спроси его сейчас – без запинки выдаст подробности биографии сыщика-алкаша или первокурсника-комсомольца. Вплоть до того момента, когда их амулеты соединились.

Нет, он не сумасшедший. Он знает, что эти воспоминания – ложные, но всё равно перебирает их кадр за кадром, пересматривает как любимые фильмы. И пытается разобраться, что же произошло в финале.

Почему «химеры» ушли, так и не тронув Юру?

Догадка, впрочем, имеется.

Паренёк накручивал себя, повторяя снова и снова, что должен открыть путь к звёздам, но в глубине души хотел спасти своё «зазеркалье». Он, Юра, слишком сжился с тем отравленным городом, чтобы бросить его на произвол судьбы. «Химеры» это почувствовали, прочли его подсознательное желание, и оно их вполне устроило.

Итог: амулет использован для решения местных земных проблем, а галактическая экспансия человечества отложена на неопределённое время. «Химеры» оставили студента в покое и с чувством выполненного долга возвращаются на свой Процион. Или на Сириус, кто их знает.

Вот такое кино.

Периодически он задумывается – а как бы он сам поступил на месте Юры