Поглупевший от любви - Элоиза Джеймс

Генриетта закинула руку ему за шею и потерлась щекой о плечо.

— Мне так жаль. Ты, должно быть, ужасно скучаешь по братьям. От души надеюсь, что они не погибли в море.

— Я тоже, — вздохнул муж. — Я тоже.

Они долго сидели в сумерках, прижавшись друг к другу, и Генриетта думала о пропавших братьях и обретенных детях. Но потом решила, что долг жены — утешить и развеселить мужа в грустные минуты.

Поэтому она встала, улыбнулась мистеру Саймону Дарби и принялась подчеркнуто медленно развязывать тугую шнуровку, украшавшую корсаж праздничного платья мадам Хамфриз.

Так случилось, что Саймон Дарби пропустил премьеру оперы ближайшего друга и композитора. В записке, посланной Рису на следующий день, говорилось, что его сразила внезапная болезнь, вынудившая провести несколько дней в постели.

Рис прочитал записку и презрительно фыркнул. Можно только мечтать, чтобы Дарби с ног до головы покрылся ветряной оспой! Но очень сомнительно, что именно обилие крошечных зудящих волдыриков удерживает приятеля в спальне!

Глава 40

О феях мороза и других удивительных существах

Время шло так быстро, что Генриетте было некогда думать о столь обыденных вещах, как определенные дни месяца, наиболее ею нелюбимые. Но как-то утром, лежа в постели, она сонно размышляла о предсвадебных советах Миллисент и о том, как, в сущности, грустно, что мачеха считает супружескую близость столь неприятной и не доставляющей женщине ничего, кроме необходимости позаботиться о тряпичных прокладках наутро после брачной ночи.

При этой мысли она вдруг замерла.

Месячные! У нее не было месячных.

Задыхаясь от волнения, она принялась считать. Они женаты почти четыре недели, а значит, прошло больше шести недель с последних месячных. У нее задержка.

Она снова легла, чувствуя, как руки и ноги наливаются свинцом. Как это могло произойти? Она свято следовала наставлениям Эсме, и что же?

Генриетта продолжала считать и пересчитывать дни, словно это могло что-то изменить.

В комнате появилась горничная, принесшая платье. Генриетта знаком велела ей уходить. К чему платье, если ей только что вынесли смертный приговор?

Это утро выдалось одним из худших в жизни Генриетты. Дарби совещался со своим управляющим. Дети были наверху. Играли с новой няней, жизнерадостной молодой девушкой.

Она еще никогда не была так одинока. И продолжала лежать, глядя в кружевной балдахин над кроватью. Она не плакала. Просто ловила воздух ртом.

Наконец Генриетта поднялась, сняла ночную сорочку и оглядела себя в зеркале. Никаких перемен. Никаких признаков припухлости живота. А вот под глазами темнели круги. Насколько ей известно, живот может вырасти в любую минуту. Некоторые деревенские женщины могли скрывать беременность едва ли не до самых родов, но Генриетта слишком мала ростом и поэтому с самого начала будет выглядеть просто уродливо.

Она положила ладонь на живот и предалась опасным мыслям. Внутри ее расцветает крошечный бутон. Малыш. Ее собственный ребенок. Может быть, девочка, унаследовавшая строгую красоту Дарби.

Ее затрясло от запретного желания. Если бы только…

Но едва муж узнает обо всем, непременно спросит о маленьком синем пузырьке, которым предусмотрительно снабдил жену. И будет прав, попыталась она убедить себя. Все твердят, что она выжила чудом. Неужели она отдаст свою жизнь только затем, чтобы погубить еще и ребенка? Какой же в этом смысл?

Никакого, выстукивало ее сердце. Никакого. Никакого. Никакого.

Кровь толчками пульсировала в жилах, повторяя с каждым биением, что у нее нет выбора. Ее рев в ушах становился все громче. Будь Генриетта способна на нечто подобное, наверняка забилась бы в истерике. Ее сердце бешено колотилось, а мысли лихорадочно метались.

Той ночью она, притворившись, что простужена, легла спать одна, Дарби провел ночь в другой комнате. Он, правда, спросил, что случилось, так нежно, что она едва не проговорилась. Но это означало бы конец всему. Она не могла сделать это. Не сейчас. Не могла выпить содержимое синего пузырька и отказаться от своего малыша.

Но через час-полтора после того, как Дарби удалился к себе, она поняла, что если счет ее жизни идет на месяцы, проводить одну ночь в одиночестве — настоящий идиотизм. Поэтому Генриетта скользнула в постель рядом с ним, вне себя от благодарности и счастья, что вновь ощущает рядом мужа. Сонно повернувшись, он обнял ее и прижал к себе. Она лежала в кольце его рук так же уютно, как орех в скорлупке.

Ей снились странные сны. Вернее, сначала она думала, что ей снится сон. Он осторожно погладил ее грудь и перевернул на спину. Ей захотелось вырваться, но в муже недаром было нечто такое, что побуждало ее позволять ему любые вольности. Конечно, мачеха не одобрила бы подобного поведения. Но тут она вдруг осознала, что именно он делает. Да неужели же в замужестве не может быть никакой личной жизни?!

— Саймон Дарби! — возмутилась она, садясь. — Что это, спрашивается, вы тут вытворяете?

Муж широко улыбнулся.

— Я уже позаботился о чехле, дорогая. И теперь, когда с этим покончено…

Он поднял ее и понес к выходившему в сад окну.

Тут она действительно запротестовала. В комнате не было холодно, поскольку в большом камине все еще горел огонь, но стояла зима, а она оказалась совершенно обнаженной благодаря кое-кому, успевшему снять с нее, спящей, ночную сорочку.

Но он, не обращая внимания на рассерженное шипение, поднес жену к скамье под окном и велел:

— Смотри, Генриетта!

Перед ней расстилался сказочный пейзаж. Деревья и розовые кусты были опушены сверкающим сотнями крошечных бриллиантиков инеем. Лунный свет серебром переливался на ветвях. Даже окно было украшено ледяными цветами и папоротниками.

— Должно быть, здесь побывали феи мороза, — выдохнула Генриетта, касаясь узоров кончиком пальца. — О, Саймон, как прекрасно!

— Ммм, — согласился он, целуя изящное плечико.

— От такой красоты даже плакать хочется, — прошептала она. Сад выглядел неземным, словно свадебный торт, специально приготовленный для венчания великанов.

Он прижался к ней, согревая своим теплым телом. Она с наслаждением откинулась назад, ощущая спиной его могучую грудь.

— Плач кажется мне неуместно мрачной реакцией на холодную ночь, — удивился он.

Она смутно отметила, что его голос искажен желанием, руки легли на грудь, такие уверенные и горячие, что она не сдержалась и тихий стон сорвался с губ.

Он потер пальцем стекло и провел ледяную дорожку вокруг ее соска. Она охнула и стала извиваться. Слишком уж это хорошо… Он снова потер стекло и обжег льдом ее живот и пока еще сомкнутые розовые лепестки, горящие в ожидании его вторжения.