Война - Захар Прилепин

– Нет, парень, – не поддержал компанию Герасим, – боюсь, Евдокия заругает. Она, вишь, то и дело из-за притолоки выглядает…

– А я загорожу, – нашелся Петрован и в самом деле, зазвенев медалями, развел перед Герасимом полы пиджака.

– Ну, тади ладно… – Герасим покорно приподнял рюмку и немного отпил – все так же сторожко, малыми глотками.

Молча попыряли вилками норовистые, неподатливые рыжики, после чего Петрован снова вернулся к своей досаде:

– Не-е, брат, как ни крути, а моя война вышла неудачная. Я даже эту самую, язви ее, Старую Руссу не видел. Одни только крыши да церквя. Да и то в биноколь. А так все мелкие деревеньки, теперь уж и позабывал, какие. Там ведь такая война: сегодня возьмут, а завтра, глядишь, опять отдадут. Так и тягали эту резину. А она – то немца по заднему месту, то нас по тому же. Самый крупный населенный пункт, куда удалось мне войти с боем и где впервые увидел убитых немцев, – некая Кудельщина, под ней мы простояли неполную неделю. Ее я и считаю своим настоящим крещением. По правде признаться, я не столь с немцами воевал, как со снегом и морозом. Ох и нахлебался завирух, ох и нахлебался! И доси по спине мураши… Наш отдельный танковый батальон, где я был водителем «тридцатьчетверки», прошел своим ходом от Москвы, от Люберец, до этой самой Старой Руссы. Да не по прямой, а все ковелюгами, не по асфальтику, а черт знает по чем. Другой раз гонишь-гонишь впереди себя ком, да и зависнешь днищем. Гусеницами туда-сюда на весу болтаешь, а машина – ни с места. Это ж сколько сотен верст?..

А за броней – январь да февраль сорок второго, морозы – под тридцать, снега – как никогда. Не так мороз, как донимал снег. Забивал катки, нарушал обзорность, поедом ел горючку. Особенно доставалось головному танку. Он первым таранил замети, но первым и зависал на сугробах. То и дело набрасывали троса, стаскивали его со снеговых подушек. За сутки прогрызались едва на двадцать верст, а в иных местах и того меньше. Из семнадцати танков нашего и так неполного батальона восемь отстали с разными поломками. Да и то: днем по лесам прячемся, а выходим на дорогу только ночью. Ни боже мой посветить или пыхнуть папироской – такие строгости! Опять же: на днев– ку в населенных пунктах останавливаться нельзя, а только в лесных чащах, да и то без костров, без варева. Пища – сухари, мерзлая тушенка – ножик не берет, – а то и просто брикеты пшенки или ячки. Спали на броне под регот моторов. Мотор заглохнет – давай подскакивай, пляши чечетку в мерзлых валенках, а то хана, ноги отморозишь, были у нас такие случаи. Валенки-то вечно сырые: не столько едем, сколь толкаем да копаем. Оно хоть и мороз, а обувка все одно мокреет, изнутри парится. За всю дорогу ни разу не умывались. Какое умыванье на морозе? Заводская смазка на новых танках, черные выхлопы, особенно при буксовке, – все это за время пути перешло на наши рожи, так что перестали узнавать друг друга. Ты слышишь меня, Герасим? Лежишь, глаза притворены…

– Слышу, – отозвался тот.

– Не худо? А то я разговорился тут…

– Ничево…

– Ага, ага… Доскажу, доскажу… Так вот, два месяца шли мы до передовой. Уж лучше б сразу: пан или пропал. А то нудой, неопределенностью изошли. Добрались до Калинина, а там – закавыка. Какая-то путаница с назначением. Говорили, будто вместо Старой Руссы – под Селижарово. А это – совсем на другой фронт. А пока выясняли – нас в лес на полторы недели – опять без дневного шевеления, без костров, на полной сухомятке и спать на броне, на лапнике под брезентом. Потом выяснилось, что надо куда-то под Демянск, душить немцев в котле. Пока ехали – новая переадресовка – под Старую Руссу. И там: только раз-другой пальнем – вот тебе отбой, сниматься, получай новое назначение… Но зато я прошел такую школу вождения, так набуксовался, навытаскивался, что и по сей день на тракторах первые места в районе брал. А могу и на танках…

Ну вот… Наконец прибыли мы на свое последнее место дислокации, как раз под этой Кудельщиной. В конце концов после стольких мытарств надо было пожалеть технику – что-то подтянуть, подладить, подрегулировать. Сами уж ладно, как-нибудь перемоглись бы, уже весна скоро: отогреемся, пострижемся, может, в баньку сходим…

Стали мы на лесной поляне, расчистили снег, танки лапником закидали, приступили к досмотру. Поснимали бронелисты, обнажили моторы, иные взялись за фрикционы, муфты сцепления или разомкнули гусеницы, чтобы заменить поврежденные траки. Мы свой мотор подцепили тальбалкой, отвезли под ближайшую крышу, где есть тепло: надо было кое-что разобрать, подрегулировать, а то что-то тоже стал барахлить. Он-то ведь танку не родной, с самолета поставлен. В воздухе он уже отлетал свои две тысячи часов, оттуда его списали, сделали капремонт и передали на танковый завод для дальнейшего использования. Так что получалось: какие «тридцатьчетверки» выходили с дизелями, а некоторые, вроде нашего, – с летными сердцами. В общем, тянул он неплохо и заводился с одного тыка, но дюжа оборотистый, чуткий к газку, по старой летной привычке все норовил с места в карьер. Только спать на нем хлопотно: не любит малых оборотов, частенько глох… Так что мы не столько спали на жалюзях, сколь отбивали чечета…

Да… Только так вот изготовили домкраты, кувалды, полиспасты, автогенные баллоны, выставили бронелисты и все такое прочее, как вот тебе – сам командующий фронтом, Павел Ляксандрыч Курочкин, – в белой дубленке с пуховыми отворотами, бурки – из белого фетра, кожей обшитые, а на голове смушковая папаха топориком – так и отливает серебром, так и играет чешуйчатыми кучерявками, прямо в маршала просится. С Пал Ляксандрычем – всякие генералы, порученцы и адъютанты, тоже все в белом – с неба никакой «фока» не узрит такой маскировки.

Построили нас тут же меж раздетых танков, а мы все небритые, чумазые, осунулись от недосыпа – никакой бравости. Многие кашляли застарело, а которые даже потеряли голоса и слова как есть вышепетывали. Но Павел Ляксандрыч и таким рад: какие ни есть, а все ж танкисты. А их-то на забытом Северо-Западе завсегда не хватало. Горячо, отечески поздравил он нас с прибытием на передовую, скоро, дескать, на этом участке можно будет ожидать хороших перемен и наши войска наконец-то победно войдут в Старую Руссу. В ответ мы кое-как просипели окутанное паром промерзлое «ура», на которое командующий сочувственно поморщился, но тут же снова ободрился и объявил, что, мол, в знак его личной благодарности в полуверсте отсюдова, в деревеньке Ковырзино, для нас будут истоплены бани с березовыми вениками и прямо в парилки подадут по фронтовой чарке с куском шпика на сухарике. Так что милости просим, в Ковырзино уже топятся сразу несколько бань. «Только не все сразу, – посоветовал командующий, – а поэкипажно, штоб был полный порядок. Пока одни моются, другие пусть работают. Дело затягивать нельзя – на войне каждый день дорог… Всем ясно, товарищи?» В ответ мы еще раз просипели «ура» и подбросили в небо свои просолидоленные шлемы, похожие на дохлых кошек.

Ну, что банька и на самом деле состоялась – слово Павла Ляксандрыча оказалось железным. Нашлось и свежее исподнее белье, которое привезли прямо на ремонтную поляну и раздали поштучно вместе с плоско слежалыми березовыми вениками, небось доставленными с генеральских каптерок.

Приспела и наша очередь, двинулись мы друг за дружкой по глубокой свежей тропе в это самое Ковырзино, а там, на околице у незамерзающего падуна, обещанные бани уже дымы развели. Дымы крученые, выше окрестных берез, бани уже по второму разу топились: прежние клиенты горячую воду начисто повыхлестывали – этак, сердечные, изголодались по теплу! И по стопарю тоже было – все честь по чести, как обещал комфронта. Ну, само собой, стограммового приветствия оказалось маловато. Братва из соседней баньки отрядила молодца с двумя парами нижнего в деревню, и вот вскорости слышим – рвут крышу оттаявшие голоса:

Броня крепка, и танки наши быстры…

В те времена блажили прилипшей на всю жизнь песней, под которую тогда проходила вся призывная служба в танковых училищах. Под нее рубали строевым, завтракали – обедали – ужинали, ложились спать, и ребятки, еще не нюхавшие пороху, верили в нее, как в «Отче наш».

– У нас, в пехоте, «Белоруссию» орали… – слабым голосом поделился Герасим.

– Ага, ага… – охотно закивал Петрован. – Ну, конешно, нас сразу и задело такое пение: а что, переглянулись мы, у нашей «тридцатьчетверки», боевой номер двести шесть, под командованием кубаря Ивана Кат– кова, уже горевшего под Смоленском, броня хуже, что ли? И наш экипаж, зады и спины в березовых листьях, босиком через сугробы ринулся пособлять хорошей правильной песне, которая враз сделалась вдвое раскидистей:

В строю стоят советские танки-и-сты…

Опосля и мы сбегали на деревню со своим только что полученным вещевым довольствием… В третьей бане мылись и стегались тоже не лыком шитые – те себе «Катюшу» хором врезали… Тут в самый раз заглянул батальонный политрук Кукареко, тоже нагой и в листьях, прикрывает от бойцов причинное место, а сам пробует давить на тормоза: дескать, полегче, товарищи, чтоб не зашкаливало, а то машины ждут ремонту… А ребята ему: «Все будет, как в часиках, товарищ старший лейтенант. Завяжи нам глаза, дак мы и вслепую все сведем и составим».