не придавал особого значения этой истории, хотя в ней было что-то, что удерживало меня от отправки ее в небытие. Хотя «Последнее пиршество…» и посвящено Лавкрафту, я не видел в этом рассказе подлинно лавкрафтианское произведение – и все же посвящение было добавлено до того, как история вышла в свет в журнале «Фэнтези энд Сайенс Фикшн» в 1990-м году, хотите верьте, хотите нет. Я понимаю тех, кто считает «Пиршество…» фанфиком по Мифам Ктулху, но для меня это просто еще один исповедальный рассказ от первого лица о столкновении со сверхъестественным – то есть рассказ, на все сто процентов свойственный моему литературному кредо. Именно таким он и был задуман. В более поздних «Заметках о том, как писать ужасы» рассказчик заостряет на этом кредо внимание – вернее, на том, что оно довольно-таки универсально что для По, что для Блэквуда, что для Лавкрафта, что для других моих любимых авторов. Возможно, я, вслед за своим героем, заблуждаюсь. Кстати, как бы сильно на меня ни повлияли эти столпы жанра, большая часть моего чтения состояла отнюдь не из хоррора. В первую очередь я набрасывался на произведения, которые можно было бы счесть экспериментальными или постмодернистскими, независимо от того, были ли они написаны до или после расцвета эпохи постмодерна, примерно с пятидесятых по восьмидесятые годы. Все эти произведения были в некотором роде в стороне от традиционной художественной литературы. Они были более сложными, более изощренными в своем литературном замысле, более тематически далекими от жизни простых людей и более стилистически броскими или своеобразными, – собственно, как и труды Лавкрафта. Из более поздних постмодернистских фигур, которые исповедовали этот принцип, на ум приходят Владимир Набоков, Уильям Берроуз, Дональд Бартельми, подзабывшиеся авторы «новых романов» – Рональд Сукеник и Ален Роб-Грийе, а также корифеи французской прозаической школы и писатели, связанные с современными течениями, такими как символизм и сюрреализм. Ну и различные иностранные писатели девятнадцатого и двадцатого веков, само собой. Думаю, уже и так понятно, что их слишком много, всех не упомнить. Они не являют собой некое литературное общество, практически каждый работал сам на себя, и, следуя по их стопам, я хотел писать ужастики – но не такие же, как «в среднем по палате», а какие-то свои, стоящие особняком. Было даже интересно, причислят ли итоговый продукт к жанру, или проигнорируют как нечто странное, не вполне каталогизируемое. Конечным продуктом всех этих влияний разных литературных миров, хоррора и не-хоррора, и стал «Химик». В этой истории я почувствовал, что наконец-то смог выразить себя наиболее непринужденно. Серьезно, я будто первое слово заново произнес. Ничего общего с «Последним пиршеством Арлекина», слишком подражательным по стилю в отношении классиков – а я ведь не такой оголтелый фанат старины, как принято многими считать; классики редко затрагивают и обсуждают темы, которые меня интересуют и на которые я хотел бы говорить с читателями. Ну, кое-что роднит «Химика» с «Пиршеством» – современное урбанистическое бесплодие, помраченный ум рассказчика (хотя рассказчик «Пиршества» определенно менее адаптирован к жизни и более депрессивен). Как только я написал «Химика», я сразу понял – черт, а ведь есть и другие способы донести мои идеи, кроме как делая главного героя клиническим ипохондриком; возможно, под таким соусом мой взгляд на жизнь как на нечто ужасное и жестокое даже не вызовет слишком большого отторжения у оптимистичных личностей. Во всяком случае, мне так показалось. Открыв эту новую манеру, более изобретательную и интересную, я будто свежего воздуха глотнул. Так что да, «Химик» – это был мой ощутимый писательский прорыв. Эта история принесла ощущение того, что я стал ближе к своим писательским целям.
НИКОЛЬ КУШИНГ: Давайте поговорим о поэзии. Я прочитала ваши «Стихи о смерти» и «Городок пришел в упадок», а также несколько микрорассказов, которые вполне заслуживают, на мой взгляд, быть названными стихотворениями в прозе. Меня поразило разнообразие этих работ и то, как они затрагивают схожие темы в совершенно разных стилях и тональностях. Каков источник подобной полифонии? Что побудило вас использовать именно поэзию для исследования некоторых идей, эмоций и образов, а не короткую прозу? Мне известно, что вы восхищаетесь поэзией Джорджа Стерлинга, но, похоже, она – по крайней мере, по форме – от вашей сильно отличается. Какие поэты в таком случае похожи на вас?
ЛИГОТТИ: Я никогда не приписывал себе сколь-либо серьезные успехи на ниве стихосложения. Относительно немногие авторы разбираются как в прозе, так и в поэзии. Поэзия требует особого, кропотливого подхода, и мои творческие цели слабо стыковались с ее средствами. С конца девятнадцатого века, сдается мне, она вообще уподобилась чему-то вроде оккультной практики, требующей обширных знаний ее истории и методологии. Сегодня лишь немногие крупные поэты достаточно «открыты», чтобы их читал кто-то еще помимо, собственно, поэтов. Я их подход вовсе не критикую. Разумеется, есть исключения, и большинство моих любимых лириков – из их числа: например, Альфред Эдвард Хаусман, Томас Гарди, Филип Ларкин. В то же время некоторые из поэтов, которых я больше всего люблю, непонятны в обычном смысле даже другим поэтам и литературным критикам – и все же в их творчестве есть что-то привлекательное для меня на уровне, не имеющем ничего общего с устоявшимся пониманием. Символисты и все те, кто находился под влиянием этих поэтов, прекрасно иллюстрируют мои слова – скажем, стихи Георга Тракля непроницаемы, абсолютно не поддаются какой-либо консенсусной реакции или пониманию. Тем не менее я обожаю стихи Тракля – знать не знаю почему. Философ и отпрыск богатой семьи Людвиг Витгенштейн восхищался Траклем до такой степени, что посылал ему денежное пособие. Как писал Витгенштейн о Тракле, «в нем есть оттенок настоящего гения», более ни слова не присовокупив. Стихи, которые мне особенно понравились и которые, как мне кажется, я каким-то смутным образом понимаю, были написаны японскими поэтами под влиянием буддизма. Я взял их стиль, который на первый взгляд прост, за образец для большинства стихотворений в моем сборнике «Стихи о смерти» – название отсылает к жанру стансов, сочиняемых буддийскими монахами во славу их ухода из жизни. По этой причине, думаю, многим читателям сборник показался чем-то несерьезным, ребяческим, скудным в плане смысла. Другие мои стихотворения – цикл «То, о чем вам никогда не расскажут», «Особый план у меня есть о мире этом» и «Городок пришел в упадок», – это сюжетные работы, в их основе лежат миниатюрные истории о сверхъестественном, необычном. Их различия между собой – это как разница между написанными мной рассказами с разными темами и стилями. На эти произведения
