Земля имеет форму чемодана - Владимир Орлов

— Вы свободны? — спросил Бавыкин. — Рядом с вами сейчас никого нет?

— Свободен, — сказал Куропёлкин. — А рядом со мной сейчас горничная Дуняша, она принесла мне завтрак.

Тут же Куропёлкин почувствовал удары девичьими кулаками по спине, причины их Куропёлкин обдумывать не стал, они были простые.

Куропёлкин обернулся. Дуняша не то чтобы быстро уходила из Избушки, она убегала.

— Горничная убежала, её ждёт хозяйка, — сказал Куропёлкин. — Теперь я один.

Бавыкин замолчал.

— Ну и ладно, — сказал Бавыкин. — Вы можете добраться сейчас до моих апартаментов?

— Через Люк? — спросил Куропёлкин.

— На это уйдёт лишнее время. Проще иной путь. Минуйте ваш Шалаш, откройте за Аквариумом дверь и увидите узкоколейку. Подойдёт вагончик на две особы, садитесь в него, не применяйте никаких усилий и через шесть минут окажетесь у меня.

— Понял, — сказал Куропёлкин. — Взять с собой Башмак?

— Зачем?

— Не знаю, — сказал Куропёлкин. — Просто так пришло в голову. Может, для осмотра и выявления дефектов.

— Не возражаю, — сказал Бавыкин.

301

Дорога в апартаменты Бавыкина на этот раз вышла и впрямь недолгой.

Правда, удивил Куропёлкина вагончик-самокат на узкоколейке за Аквариумом. Что-то он уж слишком смахивал на штрековую вагонетку какой-нибудь сибирской угольной шахты, а судьба заносила Куропёлкина и на золотые рудники в Саянах, и на шахты в Прокопьевске, и личный транспорт профессора Бавыкина вызвал у него сомнения. Конечно, он не ожидал увидеть здесь нечто пригодное для гонок «Формулы-1», но при новых-то проектах, наверное, требовалось и более впечатляющее техническое оснащение.

Впрочем, пролетела вагонетка до дверей Куропёлкина, считай, бесшумно и мгновенно.

А двери перед Куропёлкиным открылись в сапожную мастерскую.

Или, можно сказать, в Музей обувного совершенства.

Но Сергей Ильич, приняв от Куропёлкина Башмак, осмотрев его и даже обнюхав его, высказываться не стал, а провёл Куропёлкина в памятную тому гостиную с накрытым уже столом.

— Сергей Ильич, — сказал Куропёлкин, — не могу не сообщить вам, что я только что отказался от завтрака, доставленного мне Дуняшей, аппетита что-то нет, и было бы как-то нескладно усаживаться за такой обильно-ресторанный стол.

— Я вас понимаю, — сказал Бавыкин, — вы торопитесь перейти к делам.

— Собственно говоря, дел у меня и нет, — сказал Куропёлкин. — А есть вопросы.

— Хорошо, — сказал Бавыкин. — Но даже если у вас челюсти склеены, я всё же позволю себе для обострения логики выпить рюмку коньяка, а закушу гусиным паштетом с долькой лимона. Если хотите проявить вежливость, то присоединяйтесь к моей акции. И тут же перейдём к вашим вопросам.

— Присоединюсь, — вздохнул Куропёлкин.

Бавыкин нынче вовсе не походил ни на сапожника-виртуоза, ни на фантазёра-звездочёта. Уж если он кого-то Куропёлкину и напоминал, то, по крайней мере, — делового начальника конструкторского бюро. Помнится, в прежний раз на нём была какая-то длиннополая, с разлётом крыльев, накидка с серебряной застёжкой-аграфом под кадыком, и от этой накидки возникала некая загадочность Бавыкина, словно бы героя из американских комиксов для подростков, а потом на плечах Сергея Ильича обнаружилась куртка со словами на спине — «Общественная оборона». То есть сейчас Бавыкин никаким чудиком, ни персонажем собственных игр не выглядел. Он был практик, осуществитель важного дела, готовый из конструкторского бюро, где основные расчёты были уже закончены, ушагать немедленно в производственные цеха.

Однако угостив себя коньяком и гусиным паштетом, губы омочив кислотой лимона (Куропёлкин поддержал его), Бавыкин пригласил гостя в просторный зал и предложил:

— Ну, что же, Евгений Макарович, задавайте свои вопросы.

— Их два, — поскромничал Куропёлкин.

— Да хоть десять!

— Одно дело: озорство школьников, либо наглых дураков, либо пустых острословов, другое дело — ваше, бывшего обиженного и злого мальчика, выстраданное как будто бы, убеждение в том, что Земля имеет форму Чемодана. Как к этому отнестись?

— Всё?

— Нет. Это раз, — сказал Куропёлкин.

— Сразу перейдём ко второму вопросу.

— Так… — протянул Куропёлкин. — Недавно меня познакомили с картой Северного Полушария (кстати, именно Полушария!) с выведенным на ней фломастером маршрутом нового проекта, сказано было: «Типа Чкалова», но позже, между прочим, информировали меня о том, что вы довольно дурно высказались о моих способностях Пробивателя.

— А вы что? — быстро спросил Бавыкин. — Желаете работать Пробивателем?

— Ни в коем случае! — воскликнул Куропёлкин. — Я и вообще не понимаю, зачем нужны Пробиватели.

— Тут не один вопрос, — задумался Бавыкин. — Я давно наблюдал за вами и понял, что вы вовсе не такой простак, каким порой прикидываетесь.

Куропёлкин чуть было не вскочил, но Бавыкин осадил его движением руки.

— Не раздражайтесь, — сказал Бавыкин. — Я не собираюсь над вами подтрунивать… Я к тому, что вы служили на флоте и наверняка читали про Колумба. Простите за банальность, но путешествие Колумба собрало Землю в нечто единое, сцепило Старый Свет с Новым. Это было исторической неизбежностью. Но само это путешествие по экономической надобности (добраться «короткой дорогой» до Индии или хотя бы до придуманной Марко Поло страны Сипонго, то бишь Японии, и снабжать Европу пряностями ради услаждений гурманов всяческими имбирями, ванилями, корицей и пр.) не состоялось бы, если бы лучшим картографом века флорентийцем Тосканелли не была совершена чудовищно-волшебная ошибка, естественно, не ученическая, а вызванная представлениями о Земле умами того века. Тосканелли отобрал у Азии десятки тысяч километров и приблизил Европу к Индии. То есть Колумб путешествовал по планете неизвестно какой формы. Пропажа десятков тысяч километров с Тихим океанам и двумя Америками не могла не исказить поверхность небесного тела. До Индии Колумб не добрался, а оказался на островах, вблизи которых вам пришлось барахтаться недавно. И там, прибыв к Жемчужному берегу и ощутив несовпадения итогов своего плавания со сведениями Марко Поло, пусть и фантазёрскими, и картой Тосканелли, он позволил себе предположить, что Земле не обязательно быть образцово-сфероидальной. Она может быть как бы мячом «со вздутием наподобие соска женской груди». Или как бы грушей с некоей вершиной, причём эту Вершину можно было оправдать необходимостью иметь место для рая Эдема. Считаю, что из Люка вы сразу попали к соску планетарной женской любви.

— Ну, спасибо, — сказал Куропёлкин. — Обрадовали и дали надежду.

302

— Я полагаю, Евгений Макарович, — сказал Бавыкин, — вы должны были уловить направление моих мыслей.

— Не совсем, — сказал Куропёлкин. — При всех приспособлениях Колумбом Земли к необходимой для его открытий форме, в том числе и с подаренным мне от ваших щедрот соском женской груди, Земля осталась для него шаром. Ну, с деталями…

— Ладно, — сказал Бавыкин. — Начнем сначала. Возьмём муравьев. В неистоптанных лесах они живут в неразваленных и в неспалённых муравейниках. Стало быть, их миры имеют форму конусов. Или пчёлы. Их мир имеет форму улья, то есть ящика. Уже близко к чемодану. На днях видел, как на крыльях стрекозы ползали мелкие мошки. Какая форма их существования в мироздании? Или блохи в собачьих шкурах? Или корпоративные или домашние рыбки? Их мир имет форму аквариума.

— А тараканы и клопы? — спросил Куропёлкин.

— Мои слова вызывают желание посмеяться над ними? — опечалился Бавыкин.

— Нет, извините, — поспешил Куропёлкин. — Просто, по-моему, происходит подмена понятий. И мне захотелось приземлить разговор. Или наоборот…

— Не вышло, — сказал Бавыкин. — Клопы — кочевники, а кочевникам определяют форму их мира границами их странствий. Тараканы же охотно размещаются в черепных коробках, становятся своими для многих ярких людей…

— Значит, я невнятно выразился, — сказал Куропёлкин, — и я не прикидываюсь простаком, а простаком и являюсь. А потому и не понимаю, зачем надо заниматься дроблением высшего и единого?

— Вот! Вот! — обрадовался Бавыкин. — Хотя это недоумение и не относится к сути разговора — оно полезно, и его нужно оценить. А что такое это вечное и единое? Возможно, единой была идеальной формы Песчинка. Та самая, какая, по представлениям многих, взорвалась и дала ход появлению и развитию галактик. А что нынче увидишь на небе? Условно, произнесём, на небе.

Свет в зале погас, и над Куропёлкиным возникло то самое «условное» Небо («Домашний планетарий», — подумал Куропёлкин). Но он будто бы оказался сейчас на берегу Вычегды в ясную, но безлунную августовскую ночь. И юношеские ощущения вернулись к нему. Должен сообщить, что в них не было чувства радости. В них был страх, он рождался от открывающихся ему глубин космической бездны. Или, мягче сказать, испуг, вызванный этой бездной. И она пыталась втянуть его в себя и растворить его в себе. И вот-вот должна была оторвать его от Земли и унести в неземное бытие. Тогда Куропёлкин закрывал глаза и начинал думать о какой-то дневной чепухе, хотя бы о том, что он напрасно купил на базаре три кулька якобы прожаренных семечек, бабка-торговка расхваливала, а они оказались полупустыми, лучше бы съел лишнюю котлету в обед. Успокаивался. Но желание глядеть в небо открывало глаза, и тут же возвращалось беспокойство, томление незрелой души, смущения из-за собственного ничтожества перед бесконечностью неба.