Путешествие в некоторые отдаленные страны мысли и чувства Джонатана Свифта, сначала исследователя, а потом воина в нескольких сражениях - Михаил Левидов

С упорством отчаяния стремится Свифт начертить квадратный круг или круглый квадрат. Но это чертеж смертельно усталого человека. Бессильная меланхолия от сознания безнадежности – таков подтекст памфлета. И за спокойствием логического рассуждения не слышно голоса непреклонной свифтовской страсти, не прорывается возглас торжествующего сарказма, устало суровое негодование, и не звучит радость битвы. Катастрофа неизбежна, но, верный себе, видит ее причину Свифт не в объективных обстоятельствах, а в характере людей, все тех же Оксфорда и Болинброка, которых, увы, бесцельно убеждать забыть свои разногласия и в этот последний, двенадцатый час…

Катастрофа пришла, предваренная, однако, высокоиронической интермедией.

Торжествует победу Болинброк! И спешно шлет курьера Свифту.

27 июля 1714 года королева отняла у Оксфорда «белый жезл», крикнув, что он «пьяница и бездельник». Болинброк – хозяин положения, первое лицо в государстве.

Тут же, немедля, формирует он новое министерство из крайних тори, откровенных сторонников «претендента». В письме Свифту, отправленном сейчас же, требует он немедленного его приезда; теперь, как никогда, нужен этот могучий союзник, думает Болинброк, и теперь, когда страна находится перед фактом уже почти совершившимся, можно будет открыть союзнику секретные замыслы этих лет, сдернуть завесу с краеугольного камня, посвятить Свифта в грандиозный болинброковский план. Конечно же, Свифт согласится! Ведь успел же Болинброк в первый буквально час своей власти взять у королевы ордер на выдачу Свифту тысячи фунтов из королевского казначейства (об этом сообщается в письме)…

А в дальнейшем – разве не поймет Свифт, какие перед ним блестящие перспективы! Если Болинброк будет английским Ришелье при «претенденте», ставшем королем, то кому, как не Свифту, быть «серым кардиналом» за спиной английского Ришелье…

Так не понимать Свифта (тысяча фунтов!) мог, конечно, только Болинброк.

Но нет у Свифта времени оскорбиться предложением Болинброка или соблазниться предложением Болинброка (в письме своем обещал также Болинброк обеспечить Свифту английское епископство), ибо того же 28 июля получает он и другое письмо: от отставного министра Оксфорда, удаляющегося в добровольное изгнание в свое поместье в Херфордшире, с предложением разделить с ним его вынужденное уединение.

Что выберет Свифт?

Об этой своей ночи с 28-го на 29-е не оставил Свифт признаний, но 29-го пишет он письмо – результат этой ночи проверки и раздумий.

Не в Лондон это письмо, не Болинброку и не Оксфорду; в Дублин оно адресовано, архиепископу Кингу, с просьбой о продлении своего отпуска, ибо он намерен перед возвращением к своим служебным обязанностям в Дублин провести некоторое время с Оксфордом в Херфордшире.

Таков был выбор Свифта.

Мгновенно понял он, что победа Болинброка – не его победа. И, поняв это, не понял ли он тем самым, какой жалкой иллюзией были эти четыре года? Не мог не понять, ибо катастрофа Болинброка была и катастрофой Свифта.

Да, катастрофа Болинброка! Вот она – в нескольких строчках второго его письма Свифту, полученного третьего августа:

«Граф Оксфорд покинул свой пост во вторник, а в воскресенье королева умерла… Что это за мир, и как издевается над нами судьба!»

Развязка была поистине драматико-иронической.

30 июля у Анны начался последний приступ смертельной ее болезни, 1 августа она умерла. Двух этих дней было достаточно, чтобы виги целиком овладели положением, создали свое временное правительство, захватили все командные посты в стране и объявили, согласно закону о престолонаследии, Георга I Ганноверского королем Англии. Были бы безнадежны все попытки сопротивляться, да они и не предпринимались в этот момент – все живые силы страны стояли за вигов. Партия тори была раздавлена.

А через несколько месяцев Оксфорду и Болинброку было предъявлено обвинение в государственной измене.

И если справедливость обвинения в отношении Оксфорда, заключенного в Тауэр, не удалось доказать, то Болинброк молча признал его, бежав во Францию и приняв пост «министра иностранных дел» у «претендента», еще не оставившего своих надежд.

Вот он, счет, предъявленный Свифту!

О, если б дело обстояло лишь так, что он и его друзья оказались побежденными поворотом политических судеб!

Но ведь дело обстояло не так!

Грубо, цинично обманут Оксфордом, а в особенности Болинброком в важнейшем вопросе о тайных сношениях с «претендентом»; все эти годы был в положении жалкого орудия, ворчливой нянькой, которую не пускали дальше передней, – вот как обстояло дело.

«Опекун»?

«Беспомощен, как слон…»

Но если вдобавок беспомощный слон обманут этими мышами, то он к тому же и комический слон!

«Я видел письмо декана Свифта, – пишет Арбетнот Попу, – его благородный дух не сломлен, и, хотя побежденный, он сохраняет свою суровую выдержку и готовит удар по своим противникам». Такова первая реакция Свифта на события, и она естественна – побежден, но не обманут.

Однако готовившегося «удара» не последовало, когда стало ясно, что не только побежден, но и обманут, осмеян в самом глубоком, интимном стремлении своем, которому и не четыре года, а больше десяти лет, – стремлении взять в руки метлу, чтоб подметать Бедлам!

Как трудно, как бесконечно мучительно признать, что он действительно так осмеян, унижен, запакощен…

Так трудно, что Свифт и не решился этого признать, по крайней мере в публичных своих высказываниях.

Через три года, в 1717 году, когда нельзя уже было сомневаться в справедливости обвинений, предъявленных если не Оксфорду, то Болинброку, Свифт пишет:

«Я могу убедить лишь тех, кто склонны верить мне на слово: будучи в течение почти четырех лет в самых близких и постоянных отношениях с людьми у власти как в области деловой, так и личной, я ни разу не слыхал от них ни слова в защиту интересов „претендента“, а между тем я все время был особо заинтересован именно в этом вопросе. И если что-нибудь в этом смысле предпринималось, то у меня должно было быть очень мало здравого смысла или мне должно было очень не везти, если у меня не возникло хотя бы подозрения по этому поводу! Можно скрывать свои планы, но вряд ли кому-либо удалось при наличности такой близости скрыть свои мнения. Я никак не могу поверить, что они (Оксфорд и Болинброк) всегда маскировались, находясь со мной… И хотя все сказанное мной имеет значение лишь постольку, поскольку существует личное доверие ко мне, я заявляю, что никогда не изменю своего мнения по этому вопросу».

«Слишком трудно признать!» – слышится в этом крике изнемогающей гордости, в этой горькой жалобе загнанного в тупик человека.