Что знает ночь? - Дин Кунц

Взяв яйцо со своим именем, Наоми обнаружила, что оно легкое, пустое. В каждом торце нашла по маленькой дырочке. Белок и желток из яйца высосали.

Когда девочка перевернула яйцо, послышалось какое-то шуршание. Поднеся яйцо к уху, Наоми прислушалась, но не смогла понять, что находится внутри. Предположила, что полоска бумаги… или, возможно, мертвое насекомое с хрупкими крылышками.

Для чего положили в коробку эти предметы и какие специфические эффекты они могли создавать, Наоми и представить себе не могла. Но они определенно служили для чего-то магического. У нее сложилось ощущение, что они в любой момент могут начать потрескивать и светиться сверхъестественной энергией. Это пугало и завораживало.

С неохотой она убрала все в коробку, разложила по прежним местам. Коробку поставила в «дипломат», опустила крышку, закрыла на защелки.

Вышла в коридор, вернулась в свою комнату.

Сидевшая за игровым столом Минни оторвалась от конструкции, которую собирала из элементов «Лего».

— Однажды я видела клоуна в синем берете с красным помпоном.

— В уничижительных шутках ты не сильна, моя дорогая сестра. Не следует тебе позориться, пуская их в ход.

— Нет, я про настоящего клоуна в таком головном уборе.

Поставив сумочку и футляр с флейтой на письменный стол, Наоми начала снимать блейзер.

— Я тебе верю.

— Мистер Хаммелстайн присутствовал на репетиции?

— Он дирижер. Присутствует всегда.

— Он подстриг волосы в ушах?

Наоми плюхнулась на кровать.

— Они торчат густыми зарослями, и я думаю, что скоро там начнут гнездиться утки.

— Ты сыграла сольную партию?

— Да. Дважды.

— Это всё?

Мысленно Наоми перебрала содержимое «дипломата».

— Всё — что?

— Не было овации стоя, бурных продолжительных аплодисментов, толпы поклонников с букетами роз за кулисами?

Наоми думала о яйцах. Очень уж символические предметы. И что могло символизировать пустое яйцо?

Минни подошла к кровати.

— Что ты замышляешь?

— О чем ты? Я лежу без сил.

— Ты что-то замышляешь, — Минни, хмурясь, смотрела на нее.

— Моя параноидная сестра, если ты не будешь работать над собой, то станешь главным инквизитором у какого-нибудь безумного диктатора.

— Ты что-то замышляешь, в этом нет никаких сомнений.

Наоми страдальчески выдохнула.

— Что-то должно случиться, — продолжила Минни.

— Что ж, возможно, случится что-то замечательное.

— Нет. Что-то очень плохое.

— Вновь к нам пришла мисс Грусть-Тоска.

— Что-то не так с этим домом, — Минни посмотрела на потолок. — И началось все с зеркала.

— Ты закрасила зеркало черной краской.

— Может, этого было мало.

Минни отошла к окну, постояла, глядя в сумерки.

Наоми села на край кровати.

— Изморозь уже на шиповнике.

— И что это значит?

— Не знаю, — ответила Наоми, — но тебе не кажется, что это так красиво звучит?

— Нет. Я боюсь.

Наоми подошла к окну, обняла Минни за плечи.

— Бояться совершенно нечего, сладенькая.

Минни смотрела на темнеющее небо.

— Бояться надо всего.

— Причина в том, что тебе только восемь лет. Но когда тебе одиннадцать, ты все видишь совсем в другом свете.

44

Какое-то время все шло более-менее хорошо, не то чтобы уж совсем нормально, но, во всяком случае, без чего-то из ряда вон выходящего, но потом Заху вновь начал сниться Уродливый Ол, правда, с существенными отличиями. Эти новые фильмы разума были на порядок хуже кошмаров. И казались настолько реальными, что от каждого он просыпался с подкатившей к горлу тошнотой и едва успевал добежать до унитаза, прежде чем его выворачивало наизнанку.

Трехнутый парк развлечений ему больше не снился. Съемочной площадкой для этих снов служил их дом или территория у дома. Они напоминали фильмы ужаса, но только антуражем, потому что по ощущениям больше походили на документальные.

В первом Зах забирался в дурацкий домик для игр, построенный на этом блинском кедре, хотя в реальной жизни никогда там не бывал, потому что играли в нем девочки. Падал снег, перекладины лестницы обледенели, а он был только в джинсах, босиком и с голой грудью. Он чувствовал, как снег бьет в лицо, как лед скользит под ногами и трескается, а его кусочки падают вниз, ударяясь о черные ветки. Никогда раньше сны не бывали такими яркими и реальными: передавались все ощущения — и холод, и онемение ног от продолжительного контакта со льдом.

И запахи… Не было таких запахов в других снах. Сначала запах кедра, когда он поднимался среди ветвей, потом — мокрого дерева домика для игр и… запах крови, когда он вошел в домик.

В мигающем свете фонаря на столе в луже крови стояла отрубленная голова Наоми. «Я знаю, как использовать ее сладкое маленькое тельце, — сказал Уродливый Ол, — а голова мне не нужна. Можешь забрать голову этой маленькой шлюшки». Зах попытался попятиться, но Уродливый Ол уже сунул отрубленную голову ему в руки. Зах почувствовал липкость и уходящую теплоту крови, волосы Наоми щекотали запястья. Все это не просто ужасало его. Убитый горем, потрясенный до глубины души, он зарыдал, и рыдания раздирали горло. Его сестра мертва. Может, все было бы не так плохо, если б он только ужасался, но Наоми умерла, и кол, вбитый в грудь Заха, не мог бы вызвать большей боли. Он хотел положить эту драгоценную голову в какое-нибудь безопасное место и укрыть, чтобы никто не мог увидеть красавицу и умницу Наоми в таком виде, но Уродливый Ол схватил его за руки и заставил поднести отрубленную голову к лицу, говоря: «А теперь поцелуй ее взасос».

Потом сны стали еще хуже.

Зах знал, что должен рассказать об этом родителям, потому что сны становились всё более яркими и странными, и, возможно, у него в голове уже выросла трехнутая опухоль размером с апельсин. Он и собирался рассказать родителям, но сны опять переменились, к насилию добавились извращения. В этих кошмарах происходило нечто отвратительное и сводящее с ума, о таком Зах не сказал бы никому, потому что любой подумал бы, что Зах — ходячий мешок с гноем, что его укусила бешеная крыса, если он мог такое себе представлять. Собственно, он и не думал, что сам представлял все это себе, ему казалось, что он получает эту грязь извне, что она загружается в его мозг, как фильм из Интернета, но знал, что в этом никогда не удастся убедить психиатров.

В ночь восемнадцатого октября даже оставшиеся мысли о том, чтобы рассказать родителям о своих кошмарах испарились, как ложка воды в эпицентре атомного взрыва. Никто и никогда не мог узнать о случившемся с ним позоре.