Черные алмазы - Мор Йокаи

– Завтра я получу из Вены посвящение в сан епископа Трансильвании, – сказал аббат Шамуэль.

– Денежные тузы вложат миллионы в этот заем.

– Папа дал свое благословение, и кардинальская мантия, можно считать, уже моя.

– Магнаты-легитимисты недовольны тем, что женщина, которая носит мое имя, выступает на подмостках. Это может поставить под угрозу церковный заем.

– Тебе нетрудно развестись с ней.

– Мне она больше не нужна. Завтра же разъясню ей истинное положение дел.

– Говорят, князь Вальдемар приехал в Париж.

– Поговаривают, будто он приехал вслед за прекрасной дамой.

– Может быть, он намерен помешать нашим финансовым операциям?

– На подобные действия он больше не способен. Оппозиционная партия замолкла надолго – слишком чувствительно было ее поражение с бондаварским акционерным обществом и железной дорогой. Следовательно, он только ради Эвелины приехал в Париж. Он совершенно без ума от нее. Говорят, куда бы ни ехала Эвелина, он повсюду следует за ней. В гостиницах, где останавливалась Эвелина, Вальдемар подкупает лакеев, чтобы занять тот же номер, с той же постелью, в которой спала Эвелина, подкупает горничных, чтобы вымыться в той же самой ванне, которой раньше пользовалась Эвелина.

– Высшая степень безумия! А мадам не терпит его.

– Тем хуже для нее.

– Князь Тибальд едва ли сможет долго содержать ее.

– Я постарался так устроить его финансовые дела, что он едва ли протянет еще года два до предъявления иска.

– Если только новоиспеченный зять не возбудит судебного дела об опеке над ним.

– Об этом уже поговаривали, когда мы уезжали из Вены.

– Не скажется ли это отрицательно на бондаварских делах?

– Никоим образом. Акции выданы ему под залог бондаварского имения, а оно-то как раз свободно от долгов. О, бондаварское предприятие стоит на твердом, как алмаз, фундаменте.

В это время с телеграфа для обоих господ принесли известия. В адрес Каульмана приходили также и письма господину аббату от его венского корреспондента.

– «Lupus in fabula!» {латинская пословица, соответствующая русской «легок на помине»} – воскликнул, вскрыв первую телеграмму, Каульман и протянул ее аббату.

Аббат прочел:

«Князь Тибальд Б. на основании судебного иска взят под опеку».

– Бедняжка Эвелина! Теперь ей не поздоровится! – с циничным сожалением заметил Феликс.

Священник тоже вскрыл свою телеграмму и мгновенно пробежал ее глазами.

– И мне тоже!

Он протянул телеграмму Феликсу.

Там были следующие строки:

«Все министры подали в отставку. Император ее принял. Кабинет меняется».

– Прощай, епископская митра! Прощай, кардинальская шляпа! Прощай, бархатное кресло в имперском совете!

Вскрыв третью телеграмму, оба склонились над ней, чтобы прочесть ее одновременно.

А в ней сообщалось коротко:

«На бондаварской шахте взрыв. Вся шахта охвачена пожаром».

– Ну, теперь уже не сдобровать нам обоим! – пробормотал Феликс, выронив из рук телеграмму.

Три удара последовали один за другим, как три зигзага молнии!

Последний был самым тяжелым.

Если об этом узнает князь Вальдемар, противная партия тотчас же пустит в ход весь свой арсенал.

Необходимо как-то предотвратить опасность и сделать это как можно скорее.

Но что?

Надо выиграть время лишь до подписания крупного церковного займа, а после этого такой пустяк, как ничтожное предприятие в долине Бонда, даже не будет приниматься в расчет.

Но как заставить противника молчать?

Было решено, что священник сегодня же побеседует с Эвелиной.

А с князем Вальдемаром – Каульман. …Как помрачнели сияющие лица!

Так неужели все мужское достоинство держится на волоске женской улыбки?

Двое детей

Эвелина появилась в Париже в то время, когда там воцарилась своеобразная мода.

Это были годы, когда императрица Евгения сняла кринолин и в угоду монсеньеру Чиги, папскому нунцию, повелела всем придворным дамам на приемах появляться в закрытых платьях.

Злоязычный свет и развращенная печать намекали, что это новшество не очень-то по душе высокому посланнику.

Эпохальная дата снятия кринолина еще не значится в календаре среди красных дней, но все мы помним, что это событие вызвало революцию (чтобы не сказать реставрацию) во всем дамском мире.

В свете появились платья темных тонов, сверху закрытые до самого ворота, снизу узкие, облегающие; вошли в моду темные драгоценности, крупные цепи, угольно-черные бусы наподобие четок с крестом в середине.

В соответствие с внешней модой был приведен и духовный мир. Отныне хороший вкус предписывал ходить в церковь, слушать проповеди. Дамы учились элегантно креститься и потуплять взоры, не отрывая их от молитвенника.

Грусть и скорбь по поводу испорченности света нашли выход и в более значительных проявлениях.

Элегантные дамы принялись собирать пожертвования на благочестивые цели, как то: в фонд доблестных воинов, призванных на защиту святейшего престола; на уплату штрафа, присужденного истинно верующим, набожным газетчикам; на обеспечение всем необходимым истовых служителей божьих, изгнанных с насиженных мест безбожниками. Первые красавицы салонов и сцены собирали пожертвования на эти возвышенные цели не только среди знакомых, но в своей набожности и смирении не гнушались даже стоять с кружкой на паперти, принимая доброхотные даяния прихожан.

Господин Каульман не мог бы выбрать более благоприятного момента для осуществления великолепного плана аббата Шамуэля.

К тому же внутреннее настроение парижского модного света целиком совпало с душевным состоянием Эвелины.

Через несколько дней после переезда в Париж умер ее калека-брат. Один знаменитый врач сделал ему операцию, после которой тот излечился навек.

Эвелина была расстроена и подавлена. У нее было такое чувство, будто больше ей не для кого жить.

Старенькие костыли умершего калеки она хранила в своем будуаре, прислонив с обеих сторон к туалетному столику, и два раза в неделю карета отвозила ее на кладбище, где она вешала на могильный крест свежие венки.

Другими словами, Эвелина была искренне увлечена этой модой на покаяние.

С гораздо большим чувством она пела в церкви Моцарта и Генделя, нежели Верди – в опере.

Более того, Эвелина решила устроить в своем салоне благотворительный концерт с дорогими пригласительными билетами, средства от которого намеревалась употребить на какое-либо богоугодное дело. Может быть, на вспомоществование зуавам или еще на что-нибудь в этом же роде. Я не знаю точно, а почему, об этом речь пойдет ниже.

И в тот момент, когда она ломала голову над составлением программы, к ней со свойственной ему взбалмошностью ворвался без всякого доклада ее давний любимец, товарищ веселых забав, Арпад.

Эвелина, выронив перо из рук, со смехом бросилась к нему и обняла.

– Ах, проказник вы этакий! Где же это вы пропадали?

– Скитаюсь в поисках работы, – также смеясь, отвечал Арпад. – Ищу, где бы поставить свои цимбалы и дать концерт.

– Как нельзя кстати! Вас словно позвали сюда. Но как вы меня разыскали?

– Невелика премудрость! Если бы я не нашел вашего имени в театральной программе, я бы взглянул на афишу у храма святого Евстахия.

– Вы уже слышали меня?

– И здесь и там. И на сцене и в церкви. Но должен сказать, что в церкви очень высокая плата за вход. Если в опере я заполучил вас за двенадцать франков, то у дверей храма герцогиня, собиравшая плату за вход, не согласилась впустить меня меньше чем за двадцать.

– Ах, какой же вы дурачок! И что за выражения? Он заполучил меня за двенадцать франков! А вот я заполучу вас немедленно! За какую цену можно вас заполучить?

– Весь вопрос в том, для чего?

– Ну, взгляните на этого простака! Да уж, конечно, не кофе молоть! За какую плату вы согласитесь играть один вечер?

– Вам за одно пожатие прелестной ручки, а для других установлена плата в пятьсот франков.

– А если речь идет о благотворительном концерте?

– В таком случае ни даром, ни за деньги!

– Но-но, что это за разговоры! Вы циник! Неужели в вас ни к кому нет жалости? Неужели вы ничего не сделаете для бедных?

– Я знаю одну бедную женщину, которой обязан всем: это моя мать. Каждый грош, отданный другому, я отнимаю у человека, обобранного самым несправедливым образом: у моей матери. Так пусть сперва вернут моей матери то, что забрали у нее, а уж потом я отдам миру все, что в моих силах. А до тех пор все мое принадлежит моей матери.

– Ах, так вы маменькин сынок! Ну, тогда вы получите пятьсот франков, но надо сыграть что-нибудь возвышенное, духовное: мессу Листа или ораторию Генделя.

– Что? Уж не в пользу ли зуавских волонтеров будет этот концерт?

– Да, и я его устраиваю.

– Я не приму в нем участия.

– Но почему же?