Кто не боится молний - Владимир Сергеевич Беляев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Проходи!
В вестибюле госпиталя на потолке чахло мерцает электрическая лампочка. В дальнем углу у черной буржуйки сидит дежурный — седой старик в белом халате, накинутом поверх солдатского полушубка. Подкладывая в печь дубовые аккуратные дощечки от паркета, старик молча выслушивает Охрименко. Потом смотрит в журнал и так же спокойно, сиплым старческим голосом говорит, что политрук Колосков со вчерашнего дня не числится в госпитале. Умер.
Охрименко больше не может стоять на ногах. Перед глазами густой туман, в голове шум. Он грузно опускается на пол, садится рядом с печкой. Теплое дыхание касается его лица, медленно согревает и растекается по всему телу. Старик удивленно смотрит на усталого солдата, участливо говорит:
— Посиди чуток, погрейся.
От мокрой шинели Охрименко поднимается пар. Вытянутые ноги гудят. Хочется спать.
Охрименко с усилием встает, медленно выходит на улицу. Большие глаза девочки в солдатской ушанке провожают его, пока он не исчезает за оградой. Он идет по самой середине улицы, обходя осыпавшийся кирпич, неразобранные развалины, упавшие столбы. Выходит на широкий проспект, поправляет ремень, ощупывает узелок под шинелью. Вдали ухают разрывы снарядов.
«Скорее на батарею», — думает Охрименко.
Прислушиваясь к своим шагам, он поддается ощущению походного ритма. Кажется ему, что тело наливается силой и ничто не сможет его остановить.
«Скорее на батарею!.. Нет больше нашего политрука!..»
Все стройнее и четче звучат шаги. Каменная мостовая словно подгоняет солдата глухими отрывистыми ударами.
«Левой! Левой! Левой!» — мысленно говорит себе Охрименко, набирая темп.
И вспоминает он улыбающееся лицо политрука, похожего на его отца. И так ясно представляет себя идущего рядом с отцом по улицам сверкающего довоенного Ленинграда, прекрасного и неповторимого города.
«Вот здесь, — говорил ему отец, — на этой площади, слушал я речь Ленина... С этого переулка мы ринулись на штурм Зимнего... По этому проспекту я шел с демонстрантами и нес красное знамя с надписью «Вся власть Советам!»... Здесь с группой моих товарищей матросов я шел в атаку... В Смольном, в большом зале, с тысячей людей и с Лениным вместе, стоя пел песню:
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Смотри, сын мой, не забывай этого!»
— Не забуду, отец! Никогда не забуду! — повторяет Охрименко сказанные им когда-то слова, продолжая свой путь по притихшему в суровой осенней ночи военному Ленинграду. Шаги, как набат, отдаются в висках, и бессмертная песня, которую пели Ленин и его отец, мощно звучит в ушах Охрименко:
На бой кровавый,
Святой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Внезапно над головой Охрименко проносится тугой, раздирающий душу свист, и совсем рядом, в соседнем квартале, с огромной силой ухает взрыв. Вслед за ним раздается человеческий вопль, и все умолкает.
В доме, куда ударил снаряд, вспыхнул пожар. Охрименко побежал в переулок, свернул в захламленный двор, с большим трудом перелез через холодную чугунную решетку, остановился перед горящим домом. Во дворе, освещенном пламенем пожара, стоял длинный худой человек, в шляпе, в стоптанных валенках, и безучастно смотрел на языки огня, выбивающиеся из разбитых окон. Мимо него пробежали две женщины, выскочившие из подъезда. Старшая, седовласая, поддерживала совсем истощенную молодую женщину, с растрепанными волосами. За ними ковылял полуодетый старик, он тащил за собой раскрывшийся чемодан, из которого падали наспех уложенные вещи.
Увидев Охрименко, старик, задыхаясь и тяжело откашливаясь, хрипло забормотал:
— Там... второй этаж... спит мальчик... Забыли о нем...
Охрименко и сам не помнит, как все произошло. Он бросился в горящий дом, вбежал по дымной лестнице на второй этаж, ворвался в квартиру, где была открыта дверь. В коридоре в отсветах пламени увидел лежащего на тюфяке мальчика. Схватил его на руки, вышел на площадку. Мальчику, щуплому, легкому, было лет тринадцать.
— В квартире есть еще люди?
Мальчик слабо пошевелил губами:
— Нет... Мама умерла, а отец на фронте...
Когда вышли на воздух, солдат отнес мальчика в дальний угол двора, положил на кучу изрытого, перевороченного шлака. От пожара стало тепло, по двору качались тревожные тени, серые лица людей озарялись красными отблесками. Печальными, испуганными глазами мальчик доверчиво смотрел на солдата. Его слабые сухие пальцы, похожие на костяшки, цепко держались за полу шинели бойца.
— Ты почему сам не шел вниз? — спросил мальчика солдат. — Болен?
— Я спал. Я скоро помру, дяденька... Не помню, когда во рту крошка была.
В глазах маленького человечка сверкнула слеза. Охрименко показалось, что ребенок, стараясь сквозь слезы улыбнуться, смотрит на него с укоризной и мольбой, — с укоризной за то, что он, солдат, не добыл еще победы, которой так ждут ленинградцы...
Охрименко нащупывает рукой узелок под шинелью, молча слушает слабые всхлипывания мальчика. Хочет освободить полу от его цепких пальчиков, притрагивается к холодной костлявой ручонке. Жалость сжимает сердце солдата. Охрименко отворачивается спиной к мальчику, достает заветный узелок, развязывает, берет один кусочек сахару. Поворачивается к мальчику, протягивает руку к его лицу:
— Возьми, съешь!
Мальчик мгновенно обеими руками хватает белый, молнией сверкнувший в его глазах кусочек, запихивает в рот, с хрустом съедает.
Чтобы не прослезиться, Охрименко отворачивается от просящего взгляда мальчика. Молчит, стиснув зубы.
— Как звать тебя?
— Санька...
— Прощай, Санька! Мне надо идти на фронт.
Солдат гладит мальчика по голове и, боясь взглянуть ему в глаза, уходит. Один, два, три, пять, восемь шагов. Все труднее переставлять ноги. Охрименко чувствует на себе взгляд печальных детских глаз. И вдруг...
— Дяденька! Дяденька! — отчаянно кричит Санька и, собрав все силы, догоняет солдата, хватает его за полы. — А как же я, дяденька? Возьми меня с собой! Умру я тут! Возьми!..
Охрименко вырывается из слабых ручонок, идет дальше. Но мальчик не отстает, забегает вперед, загораживает солдату дорогу, с отчаянием и мольбой смотрит в лицо. Глаза их встречаются, и солдат сдается:
— Ладно, пошли.
Придерживая рукой узелок, Охрименко твердо шагает на передовую. А в голове роятся мысли, такие мысли, сердце от которых наливается лютой
