Мир приключений № 4, 1959 - Михаил Ляшенко

— Оседает… — по-прежнему шептал я. Иван Гаврилович посмотрел на меня из-за очков шальными глазами:

— Запишите режим…

Ну, что было дальше, в течение трех часов, пока оседала ртуть в ванночке, я и сам еще не могу восстановить в памяти. В голове была какая-то звонкая пустота, полнейшее отсутствие мыслей. Подошел Сердюк, подошла Оксана, и все мы то вместе, то по очереди смотрели в камеру, где медленно и непостижимо оседала ртуть. Она именно оседала, а не испарялась — паров не было. Иван Гаврилович курил, потом брался за сердце, морщился, глотал какие-то пилюли — и все это делал, не отрывая взгляда от перископа. Все мы были как в лихорадке, все боялись, что это вдруг почему-то прекратится, что больше ничего не будет, что вообще все это нам кажется…

И вот оседание в самом деле прекратилось — над оставшейся ртутью снова поднялись зеленые пары. У Ивана Гавриловича на лысине выступил крупный пот. Мне стало страшно… Так прождали еще полчаса, но ртуть больше не оседала. Наконец Голуб хрипло сказал:

— Выключайте, — и тяжело поднялся на мостик, к вспомогательной камере, откуда вытаскивают ванночку.

Сердюк выключил мезонатор. Иван Гаврилович перевел манипуляторами ванночку во вспомогательную камеру, поднял руку к моторчику, открывающему люк.

— Иван Гаврилович, радиация! — робко напомнил я (ведь ртуть может стать сильно радиоактивной после облучения).

Голуб посмотрел на меня, прищурился, в глазах его появилась веселая дерзость.

— Радиации не будет. Не должно быть. — Однако стальными пальцами поднес к ванночке трубочку индикатора. Стрелка счетчика в бетонной стене камеры не шевельнулась. Голуб удовлетворенно засопел и открыл люк.

Когда ртуть слили, на дне ванночки оказалось черное пятно величиной с пятак. Стали смотреть против света, и пятно странно блеснуло каким-то черным блеском. Отодрать пятно от поверхности фарфора не было никакой возможности — пинцет скользил по нему. Тогда Иван Гаврилович разбил ванночку:

— Если нельзя отделить это пятно от ванночки, будем отделять ванночку от него!

Фарфор стравили кислотой. Круглое пятно, вернее клочок черной пленки лежал на кружке фильтровальной бумаги… Потом уже мы измерили его ничтожную микротолщину, взвесили (пятно весило 48,5 грамма), определили громадную плотность. Неопровержимые цифры доказали нам, что это ядерный материал. Но сейчас мы видели только черную пленку, крошку космической материи, полученную в нашей лаборатории.

— Вот! — помолчав, сказал Иван Гаврилович. — Это, должно быть, и есть то, что мы назвали „нейтрид“.

— Нейтрид… — без выражения повторил Сердюк и стал хлопать себя по карманам брюк — должно быть, искал папиросы.

А Оксана села на стул, закрыла лицо ладонями и… расплакалась. Мы с Голубом бросились ее утешать. У Ивана Гавриловича тоже покраснели глаза. И — черт знает что! — мне, не плакавшему с глупого возраста, тоже захотелось всласть пореветь. В сущности, мы — простые, слабые люди! — вырвали у природы явление, величие которого нам еще трудно себе представить, все свойства которого мы еще не скоро поймем, все применения которого окажут на человечество, может быть, большее влияние, чем открытие атомного взрыва. Мы много раз переходили от отчаяния к надежде, от надежды — к еще большему отчаянию. Сколько раз мы чувствовали злое бессилие своих знаний перед многообразием природы, сколько раз у нас опускались руки! Мы работали до отупения, чуть ли не до отвращения к жизни… И мы добились, а когда добились, не знаем, как себя вести.

Потом реакция прошла. Оксана успокоилась. Сердюк отошел куда-то в сторону и вернулся с бутылкой вина. В химшкафчике нашлись две чистые мензурки и два химических стаканчика.

— Алексей Осипович, ты когда успел сбегать в магазин? — удивился Голуб.

Сердюк неопределенно пожал плечами, вытер ладонью пыль с бутылки, разлил вино по стаканчикам:

— Скажите тост, Иван Гаврилович…

Голуб поправил очки, торжественно поднял свою мензурку.

— Вот… — Он в раздумье наморщил лоб. — Мне что-то в голову ничего этакого, подобающего случаю, не приходит. Поздравить вас? Это слишком… банально, что ли? Это огромно-то, что сделано. Мы и представить сейчас не можем, что означает эта ничтожная пленочка нейтрида. Будут машины, ракеты и двигатели, станки из нового, не виданного еще на земле материала сказочных, удивительных свойств…

Машины — для людей!.. Да, для счастья людей — это главное! Для человека, дерзкого и нетерпеливого мечтателя и творца! — Он помолчал. — Думали ли вы, каким будет человек через тысячу лет? Я думал. Многие считают, что тогда люди будут настолько специализированы, что, скажем, музыкант будет иметь другое анатомическое строение, чем летчик, что физик-ядерщик не сможет понять идеи физика-металлурга, и так далее. По-моему, это чушь! — Иван Гаврилович поставил мешавшую ему мензурку с вином на стол, поднял ладонь. — Чушь! Тогда, могучие в своих знаниях, накопленных тысячелетиями, повелители послушной им огромной энергии — люди будут великолепны в своем разнообразии. В них будет естественно сочетаться то, что у нас носит характер узкой одаренности. Каждый человек будет писателем, чтобы прекрасно излагать свои прекрасные мысли; он будет художником, чтобы полно и ярко выражать свои ощущения; он будет ученым, чтобы творчески двигать науку; философом, чтобы мыслить самостоятельно; музыкантом, чтобы чувствовать и выражать в звуках тончайшие движения души; инженером, потому что он будет жить в мире техники. Каждый обязательно будет красивым. И то, что мы называем „счастьем“ — редкие мгновения, вроде этого, — для них будет обычным душевным состоянием. Они будут счастливы ежедневно, ежечасно!

Да, все было необычно: Иван Гаврилович, хмурый, сердитый, а порой и несправедливо резкий, оказался великолепным и страстным мечтателем. Ему не шло мечтать: маленький, толстый, лысый, со смешным лицом и перекосившимися на коротком носу очками, он стоял, нелепо размахивая правой рукой, но голос его звучал размеренно и крепко:

— Вот какие станут люди! И все это для них будет так же естественно, как для нас с вами прямохождение… И эти великолепные и совершенные люди, может быть, читая о том, как мы — на ощупь, в темноте незнания, с ошибками и отчаянием — искали новое, будут снисходительно улыбаться. Ведь и мы подчас так улыбаемся, читая об алхимиках, которые открыли винный спирт и под его воздействием решили, что это „живая вода“, или вспоминая, что в начале девятнадцатого века физики измеряли электрический ток языком или локтем… Понимаете, для наших внуков этот нейтрид будет так же обычен, как для нас сталь. Для них все будет просто… — Голуб помолчал. — Но все-таки это сделали мы, инженеры двадцатого века! Мы, а не они! И пусть они вспоминают об этом с почтением — без нас не будет будущего… — И Иван Гаврилович почему-то погрозил кулаком вверх.