Давай поговорим! (сборник) - Михаил Михайлович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наша квартира вообще очень открыта внимательному слуху. Дверь входная под самым ухом. Встретив вошедшего, я невольно продолжал следить за ним, и почти все движения его отчетливо сообщали о себе скрипом, стуком, топотом, шелестом, жужжанием, скрежетом, шлепаньем и дребезжанием. Если в комнате Равиля была хотя бы чуть-чуть приоткрыта дверь, я не только слышал непроницаемое для моего понимания бормотание его половины, но и стук половника о край кастрюли, и цоканье ложек о дно тарелки. Я слышал даже сквозь закрытую дверь, как Платон Сергеич, стоя перед своим якобы старинным зеркалом, хлопает себя по жирным бокам и говорит «м-м». Храп Брюханова я переживал во всех деталях каждую ночь, равно как и разноголосицу часов. Разница между Варвариными и Фириными была минуты в три, посреди втискивался хронометр Платона, наигрывавший какую-то сладкую германскую музычку, так что празднование наступающего нового часа в масштабах квартиры превращалось в продолжительный карнавал.
Итак, Фира вернулась. Если она отправится на работу, а скорей всего — да, потому что сегодня ее день по графику, то через час или полтора и Равиль будет у меня на крючке. Она, конечно, что-нибудь раскопала в мусоре. И вот тогда клубок окончательно запутается.
Варвара опять собралась куда-то уходить. Мариночка заглянула и просительно пропела: «Варвара Семеновна, можно мы с Илюшей погуляем?» Не выдерживаешь, моя милая. Не выдерживай. На лице тетки ровно ничего не изобразилось. Нет, постепенно проступило неудовольствие. Она явно спешила, ей сейчас не до выполнения своих обязанностей, а одевание меня она Мариночке доверить не может, это будет, по ее понятиям, нехорошо. Чувство долга медленно взяло верх. Варвара быстрыми, привычными, как у санитарки, движениями натянула на меня брюки и застегнула молнию, как бы поставила печать на интимных тайнах нашей семьи. Все остальное разрешалось доделывать Мариночке, как и во все прошлые разы. Да, именно по штанам пролегает граница любой семьи, даже такой, как наша с Варварой. Смешная условность — медь Мариночка так же точно не принимает всерьез свидетельства моей мужественности, как и тетка, но дело именно тетки их, так сказать, обихаживать, несмотря на всю их бесполезность.
Кстати, интересно, почему это мою родную тетушку не удивляет готовность совершенно чужих людей исполнять ее непосредственные обязанности. Она всегда воспринимала как должное, когда Платон или Мариночка предлагали покатать меня. Тем более что Платона она не уважает, несмотря на его писательский дар и на все официальные письма, приходящие ему из издательства и из союза писателей; о Мариночке непрерывно слушает самые ядовитые сплетни и не хотела бы находиться с ней в соседстве. Ненавидит она только Равиля, глухо, темно и всегда. Причина этой ненависти вряд ли имеет рациональную основу. Варвара интеллектуально не слишком замысловатая конструкция, душа ее хоть и пасмурна, но прозрачна, и ненависть эта родом из иррациональной мути, которая имеется на дне любой, даже самой советской души.
Мариночка одевала меня умело и торопливо, жарко дыша мне в затылок, любой полноценный мужчина имел бы право подумать, что она дышит страстно.
Варвара ушла, даже не посмотрев в нашу сторону. И хорошо: я невольно расслабился в этот момент страстного меня обихаживания, и выражение лица у меня могло быть глуповатым. Не исключено, что я улыбался.
От Марины несомненно исходили некие токи, но мне было труднее стать мужчиной, чем Галатее женщиной.
Мариночку я успел неплохо изучить за ее московский год. Изменения, происходившие в ней, были неизбежны. Вначале это был несомненно бутон, хотя, может быть, и с червоточинкой. Строго говоря, ее вряд ли бы признали красавицей. Если бы ее можно было сухо-аналитически разложить на отдельные женские достоинства, то ей достался бы набор второго сорта. И глазки слишком близко посажены, и лобик слегка низковат, и линия губ нечеткая, и ножки коротковаты — на это, правда, есть каблуки, — и вообще все специфические женские изгибы лучше было бы расположить на большей длине. В ней была ядреность (ни капли хладнокровного городского спорта), но как бы на грани тайного таяния.
Она, что называется, «держалась» первые несколько месяцев, но потом легко, без вульгарной надрывности, без ломки перешла к свободной половой жизни. В последнее время я уже чувствовал, когда она являлась домой «после этого». Она была в возрасте разврата, он был в ней запущен, раскручен, и даже в такие моменты, когда она выполняла идеальную по своей благотворительной чистоте роль — выгуливала калеку, — отработанные пары этой истинной жизни доходили до листьев моего заброшенного либидо. И листья эти, как ни стыдно и ни смешно это признать, влажно трепетали.
Подкатив кресло, она движением, тоже обретшим черты привычного, взяла меня под мышки и стала усаживать, и я подумал, что все равно ведь из нее может получиться добродетельная жена и хорошая мать. Усаживание стоило ей определенного усилия, потому что килограмм сорок пять я все же вешу.
Погремев входной дверью и дверью лифта, медленно провалившись в старомодном стрекоте тускло освещенной кабины через три этажа, мы благополучно выкатили к моему любимому пруду.
По его нежному зеркалу в разных направлениях разгонялись порывы ряби. Неподвижно мерз в отяжелевшей осенней воде лебедь. Скорость обнажения деревьев возросла до такой степени, что стала заметна глазу, то там, то здесь бултыхается в воздухе сорвавшийся лист. Солнечные пятна на дорожке слишком суетливы, от солнца и ветра в кронах — ощущение оживления, бодрости, хотя народу вокруг пруда мало.
Мариночка, умело толкая мою трагическую повозку, усиленно подбирала слова, с которых уместнее всего было бы начать разговор. Она не может просто так на меня наброситься с грубыми вопросами. В наших отношениях есть некий порог взаимной ценности, что ли, который вынуждает к некоторым церемониям, к откровенности и к точности. При мне нелепо болтать, со мной надо разговаривать, потому что известно и проверено — я слушаю.
Вообще-то человек, если очень хочет, всегда может добиться своего. Если он поставит себе задачу, чтобы все к нему обращались «ваше величество» и будет на этом стоять неотступно, он своего добьется. Большинство сочтет его сумасшедшим, почти все отвернутся, по те, кто останется при нем, будут его называть, как он пожелает. Пусть таких будет всего трое или даже один. Не бывает людей, которые не были бы нужны хотя бы одному человеку.
Вдохнув полной грудью неповторимый воздух с осеннего пруда, я решил сам начать разговор.
— Самое интересное, Марин, что его убили в результате схватки, борьбы. То есть то ли ему угрожали пистолетом и
